Елена Богатырева - Когда она меня убьет [СИ]

Что она мне говорила? Ничего не значащие вещи. Он сегодня сказал… Мы сегодня видели… А знаешь, оказывается, мужчины думают совсем иначе. Ничего интересного, ничего такого, что объяснило бы туман в ее глазах, эту их невозможную поволоку, которой раньше я не замечала, эту ее новую медлительность, выпрямленную спину, взрослый рот. Этот ее пропавший ко мне интерес. Снисходительные улыбки.

Самое интересное я узнавала не от нее. От кого угодно, только не от нее. Об этом шептались девчонки у нас в классе, об этом говорили соседки у ее подъезда, об этом говорили и мальчишки за школой, осторожно передавая друг другу сигаретку. Они встречались каждый день. Ходили по улицам рука об руку. Целовались в парке на их скамейке, которую никто не смел занимать. Он провожал ее до дома. Почти до дома. Никогда не подходил к самому дому. Не хотел, чтобы его видели соседи. Так, по крайней мере, и говорили соседи. Может быть, не хотел расстраивать ее мать. Она ведь странная была, мало ли что… Да и он — не подарок для матери. Такой парень для любой матери — несчастье.

И вот однажды, когда первый туман ее глаз стал постепенно рассеиваться. Не в том смысле, что она его разлюбила. А привыкла просто к своей любви — ко всему на свете привыкаешь. И так быстро привыкаешь, что не успеваешь опомниться… Глядь, а ты, оказывается, уже привык. И уже трудно от этого избавиться. И не хочется. Даже если привык совсем не к тому, совсем к чему-то нехорошему…

В один прекрасный день, когда мы с ней возвращались из школы, нас догнал какой-то мальчишка. Да, собственно, не какой-то, а один из тех, которые больше всего крови нам испортили в свое время. Даже фамилию его до сих пор помню — Баринов. Хотя и учился он в другом классе, хотя позабывала фамилии одноклассников, его помню — Баринов.

Так вот, подскакивает он к нам и начинает приставать как-то противно и нагло. Мы давно от такого отвыкли. Вся школа к нам — с почтением, хулиганы самые отъявленные расступаются и здороваются. А тут — на тебе, нахал совершенно безмозглый и как-то не очень понимающий опасность своего положения. Потому что с другой стороны улицы эти его приставания кое-кто заметил, какой-то взрослый парень, похоже, приятель Яшки или уж, по крайней мере, его знакомый и, покачав головой, уже направляется к нам. И сейчас дурачку Баринову придется удирать как последнему…

Но тут Баринов возьми да и ляпни:

— Да ладно Яшкой-то своим всех пугать. Не одна ты у него!

— Дурак, — вмешиваюсь я, видя, как она побледнела. — Ты хоть посмотри на ту сторону…

Яшкин товарищ уже на полпути к нам, и Баринов уже вертится не так близко, отступая, но все равно не сдается и продолжает.

— Не одна, и не главная. Есть у него настоящая, взрослая совсем.

И уже на бегу, удирая, добавляет:

— Любовь крутят каждую пятницу…

И — ну бежать. Товарищ Яшкин подошел, спросил:

— Все в порядке, девчонки?

Она только головой кивнула.

— Спасибо, — ответила я. — Дурак какой-то пристал. Да, Ань?

А она все кивает и кивает.

Я решила ее до дома проводить, напросилась к ней. Всю дорогу ей говорила, мол, глупости все это, не слушай, поссорить он вас хочет, приемчик-то известный.

А она кивает, кивает, а потом все одно и то же спрашивает:

— Да как же все это быть может? Он ведь со мной всегда. Не может же он так со мной…

— Да наговаривает он, точно поссорить хочет…

Довела ее до двери, звоню, а никто у них не отвечает. Я все звонила и звонила, пока она мне не сказала, что у нее ключи. Потому что мать ее на обследование какое-то легла. Ну это я знаю, ее обследования. У странных, у них всегда обострения весенние и осенние. Мне Анна сама объясняла как-то. Так что в первый день весны мамочка ее в больничку-то и отправилась, доктора ей так прописали, чтобы не доводить до обострения.

Я вечером переживала за нее, как она там одна с такими новостями… Но назавтра она в школу пришла как ни в чем не бывало. То есть о вчерашнем — ни слова. И светится будто вся.

Я бы никогда и не узнала, что произошло, если бы не случай. В конце месяца зашли мы к ней по дороге из школы. Посидели немного, чаю выпили. Поговорили о том, что скоро мать ее должна из больницы выйти. Я ее на ужин к нам звала. Потом домой собиралась и в туалет забежала на минутку перед уходом, когда в дверь позвонили. Наверно, она бы мне никогда не рассказала, если б так не случилось, что я все сама слышала и видела, потому как подглядывала в щелку, не утерпела.

Вошла женщина. Молодая, красивая, высокая. Огляделась сначала, а потом только на Анну взглянула, будто только что заметила. Сначала все поверх ее головы глядела.

— Мать дома? — спросила она.

— В больнице, — ответила Анна.

— Вот и хорошо, — улыбнулась та. — Поговорим?

Так сказала, что я даже струхнула там, прячась. А Анна молчала. Она мне потом говорила, что сразу поняла, кто эта женщина.

— Знаешь милая, — сказала ей женщина, — мы с моим любовником поспорили, сумеет он тебя в себя влюбить или нет. Я сказала, что вряд ли, девочка ты больно правильная и порядочная, а он утверждал, что на счет три будешь за ним бегать. Тебе назвать его имя?

Она ждала ответа, но Анна молчала.

— Скоро, знаешь ли, зарплата, рассчитаться нужно. А поспорили на сто рублей. Деньги, согласись, приличные. Может, поможешь, подыграешь? Гони его в шею. Самой не так стыдно будет, когда он тебя бросит. Все будут говорить, что ты сама его бросила. Репутацию сохранишь. А я — свои денежки. Ты уж извини, что так получилось, но я не думала, что ты на такую дешевую приманку так глупо клюнешь. Мы с ним как встречаемся, все косточки тебе перемыли, я все поверить не могла, так он мне такие подробности выкладывает про тебя, и про поцелуйчики там разные, и про скамейку вашу…

Мне странно это было слышать. Разговора-то и не было вовсе. Та все говорит, говорит. Потом паузу выдерживает, ждет ответа. А Анна молчит и молчит. Я как ее слова услышала, у меня душа в пятки ушла. Какой ужас! Она ведь верила ему, да что там верила — любила. И тут же еще страшная мысль подкатила к горлу вместе с тошнотой: а что она сейчас чувствует? Почему молчит? Может быть, взгляд ее сделался стеклянным и отрешенным, каким был у ее матери? Может быть, она вот-вот в обморок упадет от услышанного или у нее разрыв сердца сделается?

В щелочку мне Анну было плохо видно. Только профиль. Застывший профиль, с подбородком, поднятым высоко вверх. Гостья-то была выше ростом. Зато женщину рассмотреть у меня было гораздо больше возможностей из своего укрытия. Но лучше бы у меня такой возможности не было. Женщина была красивой и взрослой. По-настоящему красивой. Духами пахла, кольца на пальцах, чулки, каблуки. Да и одета была модно, не то что мы, вечно вырастающие из своей школьной формы, которая была нам либо слишком длинна, так как покупалась «на вырост», либо коротка, потому как рано или поздно из нее вырастаешь. Сердце упало. Женщина не была Анне соперницей. Нет. Анна с ней ни в какое сравнение не шла. Как дворовой щенок по сравнению с холеной, породистой собакой.