Елена Богатырева - Когда она меня убьет [СИ]

За окном пошел снег. Снег, когда положена нам была весна. Белые ватные хлопья липли к оконному стеклу. Заметет же все завтра, если надолго. Заметет. Все наши надежды на весну, все чаяния.

И кто она, скажите на милость, эта женщина, которая распоряжается моей жизнью так, как ребенок распоряжается рисунком, сделанным мелом на доске, стирая его ладошкой когда захочется. Мне уже столько рассказали о ней, а я все не пойму. Не пойму — и все тут. Для меня Отелло — красивые стихи, Леди Макбет Мценского уезда — чудная проза. Не более того. Мне всегда казалось, что они — метафора накала человеческой срасти. Мы все тысячу раз в жизни говорим «убью», убить тебя мало, но ведь не собираемся никого убивать. Так, присказка. И что за женщина та, которая понимает эту присказку буквально? Чудовище? Смешно — любящее чудовище. Она-то как себе объясняет право на мою смерть? Какие стопроцентные аргументы находит в каждой жизни, перечеркивая мою судьбу и пытаясь переписать заново…

Ева смотрела на меня грустно, сидя напротив за столом. Она совсем не пила вина, ее бокал был полон, а мой катастрофически пуст.

Откуда-то издалека до меня доносился рассказ Валентины Дмитриевны, которая наполнила свой бокал и меня не обидела, а заодно покачала головой, глядя на бокал Евы.

— Все события того дня происходили так стремительно, что у меня не было времени их обдумать. Сразу же после ухода моей молодой гостьи позвонила Катя и попросила меня срочно приехать в больницу. Я застала ее у операционной дрожащей и озябшей и позабыла обо всем на свете. Мужу ее стало хуже, врачи решили срочно оперировать, но… В этот день моя сестра стала вдовой, несмотря на все их усилия. И хотя такой исход был предсказуем, Катя все-таки на что-то надеялась и ждала чуда, поэтому переносила потерю тяжело, и мне пришлось взять на себя все хлопоты по организации похорон. Это, конечно, подробности уже нашей жизни, но они объяснят вам отчего я не скоро вспомнила о визите молоденькой девушки, о ее тайнах и шкатулке. Тогда все это отошло на десятый план и не имело ровным счетом никакого значения.

Но шло время, и Катя возвращалась к жизни. Поначалу она могла говорить только о муже, вспоминая каждую мелочь совместной жизни, и, может быть, чтобы отвлечь ее, я рассказала ей о странном визите.

Мы, кажется, шли по парку тогда, она улыбалась, крутила в руках веточку. А тут остановилась, улыбка сошла, веточку отбросила.

— Я хочу посмотреть, что она оставила нам на этот раз.

— Все то же: шкатулка, в которой, подозреваю, дневник. Деньги, кольца. Все то же.

— Любопытная традиция у нас складывается, — поморщилась Катя. — Если это дневник, я хочу прочесть его.

Она повернулась ко мне, и я не сразу поняла, что прочесть она его хочет не когда-нибудь, а сейчас, сию же минуту.

— Дело в том, — заикнулась было я, — что она взяла с меня клятву. И я поклялась ей, что никогда не прочту того, что в дневнике написано.

— Ты не станешь читать? — удивилась Катя.

— Знаешь, эта история сильно попахивает чертовщиной, а я, как ты знаешь, дама суеверная. К тому же клятва эта…

— Подумаешь, — спокойно заметила Катя, — тебе нет нужды читать этот дневник. Я потом все расскажу тебе.

— Но как жe…

— Я никому никакой клятвы не давала, — отрезала она.

Я сдержала слово, действительно была всегда склонна ко всякой мистике, ну не могла переступить через это. Тем более после, когда Катя мне все рассказала. Ее неспроста потянуло к этому дневнику. Она была слишком близка со смертью в тот момент. Она потеряла любимого. Она была в том же положении, что и автор дневника. Может быть, она еще помнила то наше первое прочтение, когда мы, две несмышленые девчонки, приняли этот дневник за сказку, прочитанную на ночь.

Не знаю, что моя сестра хотела отыскать в дневнике. Может быть, тогда ее одолевала мысль последовать за своим мужем. Искала рецепт. Но когда прочитала…

Катя никогда не могла оставаться равнодушной, если на ее глазах творилось некое беззаконие, не в смысле нарушения Уголовного кодекса, хотя и это тоже отчасти, а в смысле нарушения кодекса нравственного.

— Послушай, — сказала она мне, закрыв дневник. — Эта тетушка ее была ненормальная, насколько ты помнишь. Но племянница даст тетушке фору, поверь мне.

— Наверно, ты, как бы невзначай, хочешь поведать мне о его содержании, — напомнила я ей о том, что на этот раз мы читали дневник не вслух, и я понятия не имею о чем идет речь.

Я сдержала клятву. Не читала дневник. До сих пор не читала. Но не клялась, что не стану слушать, когда мне его перескажут. И не обещала никому не давать его. Поэтому я знаю все, что в нем, хотя открывала его в последний раз в детстве. Странный дневник преследовал нашу семью на протяжении стольких лет. Иногда мне казалось, что это злой рок преследует нас. Но когда я думаю о том, какой злой рок преследует вас, — она посмотрела на нас с Евой, — мои собственные нравственные угрызения кажутся мне смешными. Я не понимаю и никогда не пойму, почему она выбрала именно нас. Случайность, вы скажете? Не думаю. В этой истории мало случайностей. Мы все ходим по кругу, проходим какое-то испытание. И никак не можем пройти. Прочитав о том, что знакомая нам с детства история повторилась и вновь закончилась трагедией, а женщина отправилась куда-то в будущее творить ее в третий раз, мы с сестрой задумались. Неужели мы будем сидеть сложа руки и допустим, чтобы все эти бесчинства повторялись? Но с другой стороны — что мы могли сделать? Отправиться за ней? Но, даже если бы мы знали способ, вряд ли распорядились бы собственной жизнью так безрассудно.

Катя забрала дневник домой и штудировала его несколько дней. Она сделала два замечательных открытия. Первая история была переписана. То есть дневниковых страниц, написанных в 1928 году, больше не существовало. Она вела рассказ о первой своей жизни, как бы вспоминая ее. И многие детали, которые с детства запомнись нам, исчезли. Она переписала историю, расставила акценты иначе и теперь выступала в роли несчастной жертвы.

— А что именно она изменила? — спросил Ева.

— Ну вот, к примеру, Карский. В первый раз нигде не было сказано, что он был ее женихом, и даже не упоминалось, что он делал ей предложение. Да, он приходил на ее выступления. Но именно там собиралась вся питерская богема тех лет, а потому вовсе не странно, что Карский именно там искал общества себе подобных. Может быть, между ними и случился однажды обморочный какой-то роман…

— Обморочный? — переспросил я.

— Ну да. Знаете ли, как бывает в жизни иногда — от скуки, от того, что больше никого нет на горизонте, или и вовсе в каком-то помешательстве — как в коротком обмороке. Но такие романы происходят не из чувства, и ожидать их развития вряд ли стоит. Или вот еще такая деталь улетучилась из второй версии ее повествования. Она ведь написала донос на Карского. Нет-нет, в его стихах не было никакой политики, ни слова, ни звука. Мы отыскали его стихи, естественно. И даже нашли одну статью кого-то из рапповцев о нем. Но статья была вялая, написанная без энтузиазма. К чему травить человека, который так явно ни на что не претендует — ни на хоть какую-то роль в русской словесности, ни на деньги, ни на славу. Никого не эпатирует, презрительно относится к пьянству. И французское вино предпочитает русской водке.