Елена Богатырева - Когда она меня убьет [СИ]

Я, разумеется, не стала задерживаться ни на минуту. Но впервые пожалела, что машина у меня столь приметная. Пришлось отъехать достаточно далеко, а потом рысью — назад. И вовремя же я подоспела. Толстяк с трясущимися губами ругался со скорой, которой до сих пор не было. В конце концов погрузил Романа в свою машину с помощью какого-то cyмоиста и повез по направлению к больнице Святой Елизаветы. Я вернулась к машине, доехала до больницы и притаилась в холле, когда с ним разговаривал доктор. «Поймите, у меня нет никого в городе из близких, — говорил он. — Мне некому позвонить. Разве что…»

Я была уверена, что он позвонит ей. Но, к моему удивлению, он позвонил своему другу. И попросил помочь. Это меня удивило, и только. Я ехала за ним потом до дома, собираясь завершить начатое. Но никак не складывалось. Однако, у самого подъезда, я вдруг передумала. Потому что произошло одно маленькое событие. На пороге стояла улыбающаяся девчонка и мой герой прошел мимо нее даже не поздоровавшись…»

Я застонал и спросил:

— Господи, я действительно это сделал?

— Ага, — ответила Ева. — Ты и сейчас не помнишь этого?

— Как-то нет. А может быть, я просто тебя не заметил?

— Дуру, сияющую улыбкой? Вряд ли!

— Ладно, пошли дальше. Будут еще сюрпризы?

Но Ева с большим интересом читала дальше, тогда как я засмотрелся на нее, совсем позабыв о том, что, возможно, ей не следует знать, какие события произошли в моей жизни вскоре после больницы.

— Ого! Так она тебя еще и залила? Ах, как ловко она тебя заманила. И меня обманула. Когда забирала дневник, сказала нечто такое, что, мол, мы с ним пара, а ты все портишь. Из-за тебя он все время умирает. А я — за ним.

— Она съездила в больницу, переговорила с докторшей?

— Да, вот тут она пишет про нее. Да, та ей рассказала про амнезию.

— И что Инга?

Мне как-то расхотелось читать. Это было все равно, что говорить с нею или как-то иначе иметь с ней дело. А мне этого совсем не хотелось. Хватит с меня Инги.

— О! Она в Бога поверила. Пошла свечку в церкви ставить.

— Сколько нечисти-то по церквям шастает, — прошептала Валентина Дмитриевна, допивая наконец свой бокал вина.

Наверно, теперь я знал все. Хотел бы я не знать всего этого? Ну выбросить из жизни свой переезд и жить, как прежде, в старой квартире, со старыми представлениями о жизни и не становиться по глупой случайности героем этой глупой драмы?

Я посмотрел на Еву, которая хмурилась, дочитывая дневник, аккуратно, двумя воображаемыми пальчиками взял ее образ и посадил на чашу весов, которая тут же ухнула вниз. А потом на вторую чашу весов я положил сверкающий шарик, похожий на маленькое солнце, который назвал «моя жизнь». И вторая чаша весов резко пошла вниз, а Ева на другой чаше стала подниматься наверх. И вот в какой-то момент наступило хрупкое равновесие. Шар сиял. Воображаемая Ева сидела на чаше весов как на качелях, держась крепко за длинные нити, она улыбалась, и шар на противоположной чаше освещал ее лицо. И я запомнил это мгновение. Потому что бывают такие мгновения в жизни, которые запоминаешь накрепко. Которые потом никогда из тебя не выбить. Но мгновение было коротким, и шар, бывший моей жизнью, стал медленно падать в чаше вниз, все ниже и ниже, а воображаемая Ева стала подниматься наверх, с недоумением глядя по сторонам. Шар перетянул. Двух мнений тут быть не могло.

Но он перестал искриться. А походил теперь на погасшее солнце — холодный и почерневший, из какого-то рыхлого материала, будто черный дым клубился теперь на чаше весов. Пепелище. Присмотревшись, я увидел, что пепелище-то — настоящее. С обугленными остовами стволов, с почерневшей землей. А Ева там, наверху, тоже больше не улыбалась, а ежилась, будто пыталась согреться.

Я мысленно ухватил за край чашу весов, на которой сидела Ева, и потянул вниз. Медленно потянул. Мне хотелось посмотреть, как из этого пепелища вдруг снова возникнет солнце. Черный жалкий комок поднимался все выше и выше, но никаких перемен я в нем не заметил. Совсем никаких. Только когда чаши поравнялись, где-то в глубине шара что-то вспыхнуло, выпустив сноп света, но луч даже не озарил лица Евы. И она его не заметила. И не согрелась. А когда я сделал так, чтобы Ева оказалась на своей чаше в самом низу, там, вверху, тоже не засветилось солнце. А что-то такое серое вышло, как питерское небо. А Ева посмотрела вверх и спрыгнула с чаши моих воображаемых весов…

Я стоял и смотрел в окно, когда меня легонько в бок толкнул Кира.

— Старик, — сказал он. — Решать тебе, конечно. Но ты бы, что ли, пожалел ее.

— О чем ты?

— Посмотри вон туда. Видишь, где фонарь не горит?

— И что там?

— Это Инга, — совсем тихо сказал Кира. — То есть — это ее машина.

— Хочешь, чтобы я вышел один? — я посмотрел ему в глаза.

И он не отвел глаз. Он просто сказал:

— Разумеется. Кто знает, что у нее на уме?

Никто. Кроме нас. Нас уже было много, но это ничего не меняло. Как началась эта история, так и заканчивалась. Только ощущение бега по замкнутому кругу иссякло, вероятно, в связи с приближением точки икс: дуга описана, вот он и круг. Смешно. Сначала я думал — нет, все это бред. Потом стал постепенно вникать в детали и обстоятельства и поверил. И сразу следом за этим пришла мысль, что раньше-то я не знал. А теперь — вон какой козырь у меня в руках. Теперь я знаю, а значит, смогу все изменить. Но если не все, то хотя бы что-то в главном. Ну как-то перехитрить обстоятельства. Я усмехнулся.

Теперь у нас с Ингой было одно чувство на двоих: ничего нельзя изменить. Глупо было бы думать, что Карский ни о чем не догадывался. Особенно после того, как она поставила его перед выбором. Между невозможным и нежелательным. Он знал, чем рискует. Разумеется, он не догадывался, что Лиза последует за ним. Иначе призадумался бы. Как я. А так как не знал, то и поставил на кон свою жизнь. Видно, предчувствовал, как поэт, человек с тонкой душой, что погасшее солнце воскресить нельзя. Оно не загорится вновь, если попробовать схитрить, оно погаснет навсегда, даже если попробовать притвориться.

А Яшка знал ли? Про погасшее солнце — точно знал. Интуитивно поддерживал его огонь. Не понимая. Но если бы и понял, то вряд ли стал бы другим.

— Мы все знаем, что у нее на уме, — сказал я. — Цирк!

Цирк. Арена. И взмыленная лошадь, уставшая скакать по кругу. Мне надоело знать, что меня хотят убить. Мне захотелось посмотреть, как это будет.

— Я выйду потихоньку, — сказал я. — Ты присмотри за Евой. Запри ее, в конце концов, если что. А уж если совсем что…

— Мы все присмотрим. И мама Евы…

— И она тоже?! — удивился я.

И Кира кивнул.

Хотя, если честно, я уже ничему не удивлялся. Устал удивляться. Мог бы и сам догадаться. Эта нелепая канарейка. Этот неслучайный рассказ.