Людмила Басова - Тоска на вырост

– Кто-кто?

– Ну, Авель.

– Что за ерунду ты говоришь, Геля, не пойму я. Ну-ка еще раз…

Геля повторила, медленно, выдерживая паузы между словами, подстраиваясь под ускользающий взгляд и вдруг увидела, как бледность разлилась по холеному, благородно интеллигентному лицу ее Благодетеля. Теперь он смотрел Геле прямо в глаза, и губы его шевелились, а сам он медленно отступал назад, пока не дошел до кресла и не опустился в него как-то расслаблено и обреченно. Тонкими пальцами дотронулся до шеи, пытаясь расстегнуть пуговицу рубашки, как будто ему нечем стало дышать, едва выговорил:

– Геля, там… валидол…

Где валидол, Геля знала. Достала, протянула таблетку. Виктор Иванович взял ее вздрагивающими пальцами, и она подумала: сегодня у всех дрожат руки, и ей почему-то стало смешно.

Но когда Виктор Иванович вздохнул, словно всхлипнул, Геля испугалась. Он был немолод, ее Благодетель, заслуженный, известный художник Виктор Графов, до его 70-летнего юбилея оставалось чуть меньше месяца.

Геля не заторопилась домой, как всегда, а еще где-то с час посидела со своим Благодетелем. Чайку заварила зеленого, с жасмином, устроилась в кресле напротив, внимательно всматриваясь в лицо художника. Полуприкрытые веки его мелко вздрагивали, дыхание оставалось все таким же прерывистым. Робко осведомилась:

– Может, врача вызвать?

Он молча покачал головой – не надо. Так сидели они друг против друга, пока дыхание не выровнялось, не отошла бледность. Наконец Благодетель поднял глаза, тихо распорядился: иди… Но вдруг остановил жестом, вытащил портмоне, протянул несколько сотенных и повторил: иди…

Геля засуетилась, в прихожей сняла старый застиранный халат, натянула на свое несуразное, расплывшееся тело платье, которое, впрочем, мало отличалось от рабочего халата, вышла на улицу, заспешила в магазин. Раз уж расщедрился Благодетель, устроит она своему сыночку праздник. Купит и апельсинов, и яблок, и колбаски копченой.

Вовочка, как и ожидала Геля, давно обмочился, и памперсы не помогли. Ну, да, они же совсем на маленьких рассчитаны, а у Вовочки хоть и ножки тоненькие, и попка что у пятилетнего, надует будь здоров.

Увидев мать, Вовочка встревожился, задвигался, пытаясь оторвать от подушки тяжелую голову, замычал, пуская пузыри, и сердце Гели трепетно отозвалось на это мычание. Радуется сынок…

Первым делом вытащила из-под него простынки, сняла памперсы. Легко приподняв, подмыла, обтерла мягким полотенцем. Ничего, никаких опрелостей, даже покраснения нет. Когда-то Геля отказалась делать операцию на щитовидной железе именно из-за страха перед этими опрелостями. Все представлялось ей, что если умрет, будет Вовочка в доме инвалидов лежать в вонючей жиже, которая разъест нежную кожу, будет щипать и саднить, а жестокосердные, чужие люди, будь то хоть санитарка, хоть медсестра, не услышат в его мычании ни боли, ни страдания… А если бы даже предположить, что операцию Геля выдержит даже с ее больным сердцем, ей на время болезни все равно не с кем оставить сыночка, не было у нее на всем белом свете близкого человека.

Не надо, не надо было звонить… Сколько собирался, сколько сил душевных потратил, как обмирал, наполняясь то неизведанной до сих пор ненавистью, то позабытой любовью, и вот нарвался на чужую бабу, уборщицу, которая говорила почему-то совершенно мужским голосом. Да и вообще, с чего он решил, что Виктор непременно должен быть один в своей мастерской? И тут же, откуда-то из подсознания: а с чего ты решил, что вовсе не ошибся и что это все-таки Виктор?

Не надо было звонить, надо было сразу придти. Проследить, чтоб был непременно один, а заготовленную фразу сказать прямо в лицо, глядя в глаза. Тогда и сомнения последние исчезли бы…

С этими мыслями Григорий и проснулся, скорее всего, они мучили его и во сне.

Долго еще лежал, прислушивался к щемящему, тоскливому чувству, которое непременно пришло вместе с сумбурным, отрывочным сном. Вот ведь чудеса – чем старше человек, тем чаще видит себя во сне ребенком. Недавнее стирается в памяти, блекнет, едва миновав, а то, далекое, держит мертвой хваткой, не отступая. Может, для кого эти детские сны как отдохновение, но в детстве Григория не было ничего светлого, ничего такого, что вспомнилось бы по доброй воле, а не ворвалось тайком, ночами, во сне, когда человек не волен в своих мыслях и воспоминаниях.

Пожалуй, каждый, чье детство пришлось на войну, может назвать его тяжелым. Да тяжесть-то у всех разная. Иногда в электричке случайные попутчики, разговорившись в дороге, вспоминали военные годы, голод и холод, а те, что пережили оккупацию, и расстрелы, и смерть близких людей. Григорий никогда не принимал участия в таких разговорах. И не только потому, что за долгие годы жизни привык молчать. Была некая грань, отделявшая его детство от детства сверстников…

Он родился в маленьком шахтерском городке за три года до войны. Но этих лет в памяти нет, как нет и отца, умершего перед самой войной. Первые картинки детства – серое, зыбкое утро, остывшая за ночь печь. Они вдвоем с братом Витей. Но в отличие от шустрого, крепенького Гриши, брат, который на два года старше него, едва передвигается по комнате на самодельных костылях. Залез на крышу сарая с мальчишками вишню рвать, свалился оттуда, да так неудачно: напоролся на колючую проволоку. С той поры то заживет рана, то снова откроется, а нога болит и сохнет. Фельдшер сказал – кость повреждена, остеомиелит называется, без операции не пройдет. А какая же здесь операция…

Он-то и будит Гришку:

– Вставай! Надо дров принести из сарая, за водой сбегать.

Мать давно на работе, у своих собак. Вернее, не у своих, у немецких. Это и есть ее работа – варить еду овчаркам, убирать у них. Вечером она приносит целую чашку еды, в которой, кроме хлеба, огромные кости с мясом. Гринька не видел, чтобы мать сама когда-нибудь притрагивалась к этой еде, а они с братом набрасывались с жадностью. Так что голоду, считай, и не испытали. Да только за эту еду дразнили их мальчишки Тузиками, а взрослые обходили дом стороной.

Витя на улицу почти не выходил, – разве когда мать на завалинку выведет, да и то летом, на солнышке погреться. А уж ему, Гришке, все шишки доставались.

– Тузик, Тузик! Собачьи объедки ел! – кричали ему вслед голодные, злые мальчишки, а то и швыряли в него камнями.

У Вити свое занятие: сидит и рисует лошадей. Всегда только лошадей, со вскинутыми мордами, с летящими гривами.

Однажды соседка тетя Галя, единственная, которая еще заходила к ним, посмотрев на рисунки, удивилась:

– Надо же, калека, ему б не лошадей рисовать, а…

Но что именно следовало рисовать Вите, не придумала.

Витя же ничего не ответил, посмотрел на соседку кроткими светлокарими глазами, а затем опять взялся за карандаш. Гришке тоскливо дома, а на улицу не выйдешь, засмеют.