Людмила Басова - Тоска на вырост

Однажды он попросил мать:

– Уйди с этой работы.

Она заплакала:

– Ты что говоришь-то, умник! Жрать-то чего будем? Вы оба легкими слабые, Витька вообще калека. Другие мужей, бог даст, дождутся, а мне на кого надеяться, чего ждать?

Помолчав добавила:

– И отвечать мне не перед кем… А с вас спросу нет.

Ошибалась мать и в том, что отвечать не перед кем, и в том, что с них спросу нет.

Поздно ночью, крадучись приходила к ним соседка тетя Галя, которая одна маялась с тремя детьми. Мать давала ей еды, та не благодарила, только просила:

– Ты уж ни слова никому, смотри… Мой вернется, мне прощения не будет. Да и ребят моих засмеют. Твоих, вишь, Тузиками дразнят.

Мать не отвечала ни слова, обещаний молчать не давала, только усмехалась, да неулыбчиво глядела на суетящуюся, прячущую глаза соседку. Но говорить, видно, никому не говорила, иначе соседский Генка не орал бы громче других Гриньке в след: Тузик, Тузик, на!..

… Григорий сел на кровати, нащупал ногами тапочки, сжал ладонями седую голову. Не только во сне, но и наяву не волен человек в своих мыслях. Поднялся, стараясь не шуметь, подошел к двери, прислушался, тихо приоткрыл ее. Соня спала, и лицо ее, слабо освещенное ночником, казалось молодым и прекрасным. Прикрыл дверь, постоял в раздумье минуту-другую, и, нашарив на столике сигареты, вышел в сад. С досадой подумал: если бы от этих мыслей да какой прок… Если бы можно было понять самое главное. За что он с малых лет нес на себе людскую ненависть, кому она была нужна и было ли кому от нее хоть чуточку легче и лучше? Но понять этого так и не удалось.

Через несколько дней, когда город освободили, к ним в дом пришла тетя Галя с двумя красноармейцами. Пришла хозяйкою, не стучась, сама отворила дверь и торжественно, звонким голосом, гордая выпавшей не нее особой миссией, объявила:

– Вот она, фашистская прислужница! А это ее Тузики. – И, встретив непонимающий взгляд красноармейца, пояснила:

– Их тут все Тузиками зовут, выродков ее.

– Понятно! – ответил красноармеец и сурово произнес:

– Пройдемте…

Мать молча одела телогрейку, низко повязалась платком и уже на пороге, словно опомнившись, закричала громко:

– Гринька! Витьку береги, береги Витьку!

Еще неделю они прожили одни в нетопленой хате, голодные. Витя все рисовал своих лошадей, время от времени отогревая под мышками руки, а Гришка ждал мать. Через неделю приехали за ними, посадили в машину.

В узком коридоре толпились мальчишки. Были среди них такие, как Гринька, были и постарше Вити. Одни ребята жались друг к другу, у других был вид бывалый: шпана малолетняя. Витька сел на пол, стоять ему было трудно. И тут же один из бойких пнул его ботинком по ноге. Гришка хотел было кинуться на обидчика, да забоялся, заплакал. И вдруг услышал:

– Ты чего это распинался, хулиган! Сейчас я тебе уши-то надеру!

Голос был взрослый, женский, и Гришка только сейчас в толпе мальчишек увидел маленькую, горбатую тетю Паню, что жила неподалеку от них. Рядом с ней стоял десятилетний Иванко, у которого недавно умерла мать, а отец еще раньше погиб на фронте. Его-то и привела сюда тетя Паня, чтобы пристроить в детский дом. Она подошла к Вите, не наклоняясь, – руки у нее были почти до полу, погладила его по голове, приказала и Гриньке: не реви, наревешься еще, твое еще все впереди. Как в воду глядела… Подошла к закрытой двери, постучала, не дождавшись ответа, открыла ее, заглянула в комнату и обратилась к кому-то:

– Вы бы нам табуреточку вынесли. Мальчонка тут на костылях.

Вышла женщина, в очках, в белом халате.

– Это кто тут на костылях? – увидела сидящего на полу Витю. – Это ж надо! Какой это умник его сюда привез? Мы в детские дома нормальных детей определяем, а этого в дом инвалидов надо.

– Так он не один, с братишкой, – подсказала тетя Паня.

– А это не имеет значения. Ну, пусть пока сидит, табуретку я дам, а когда освобожусь, отведу в другой отдел, где инвалидами занимаются.

Тетя Паня подняла Витю, посадила на табурет.

Когда, наконец, Гриньку вызвали в комнату, он увидел, что кроме женщины за столом еще сидит пожилой мужчина.

– Садись, – ласково заговорила женщина, перебирая какие-то бумажки. – Ну, как тебя зовут? Гриня… Григорий, значит. Восемь лет, девятый. Ну что ж, ты уже вполне большой, и наверное, понимаешь, кем была твоя мать? Конечно, понимаешь. Ты ведь знаешь, кто такие фашисты? Так вот, когда наша страна, когда все как один геройски сражались с врагом, твоя мать помогала им, работала на них, кормила овчарок, которыми травили советских людей. Ее за это будут судить…

Голос у женщины был так ласков, глаза из-под очков смотрели на Гриньку почти с нежностью, оттого слов он не понимал, почти не слышал. С ним давно уже никто так спокойно и ласково не разговаривал, оттого он глядел завороженно на тетю и улыбался ей. Мужчина же, напротив, отчего-то хмурился, время от времени бросал:

– Не стоило бы так, Валентина Федоровна. Право, не стоило бы…

– Отчего же? – также ласково спрашивала та мужчину. – Ему многое теперь придется понять. То, что о нем будет заботиться наше советское государство, кормить и поить, учить в школе. И что он будет жить среди детей, чьи родители погибли, сражаясь на фронте за нашу Родину. И его, быть может, даже примут в пионеры. Вы ведь возьмете его к себе?

– Конечно, возьму, – все также хмуро сказал мужчина. Гринька на него даже смотреть боялся, как боялся уйти от улыбающейся женщины, когда она ему сказала: пройди вон туда, за ширму, медсестра тебя посмотрит.

Но тут Гринька вспомнил, что там, в коридоре, сидит Витька.

– Тетечка, а Витька как же?

– О нем тоже позаботится государство. Его определят в дом инвалидов. Не волнуйся.

– Мать сказала, чтоб я Витьку берег!

– Опять мать! – лицо женщины вдруг стало злым и некрасивым, маленький ротик странно сдвинулся куда-то вбок и слова выходили из него теперь с трудом, выговаривались отрывисто.

– Объяснила же, кто она, твоя мамаша, так нет, мать сказала… – А вы, – повернулась она к мужчине, – А вы, Иван Иваныч, еще утверждаете… Вот попробуйте с такими, переделайте их, а я посмотрю, что у вас получится.

Если б знал в ту минуту Гринька, что будет искать брата всю жизнь, то, может, выскочил бы в коридор, хоть слово бы сказал, хоть попрощался бы или хотя бы глянул еще раз на его бледное, почти не видевшее солнечного света лицо, на кроткие, недетские глаза. Да кто же тогда чего знал…

В детдоме Гриньке поначалу нравилось, только очень уж голодно. Но Иван Иванович, директор, говорил: держитесь, хлопцы. Нам бы только до осени дожить. А там картошки своей накопаем, да заживем. А пока – пустой суп, в котором буряк да несколько капустных листиков. Одна надежда – на пайку хлеба. Держались они с Иванкой вдвоем, все же соседи, с одной улицы, тот постарше, покрепче Гриньки, вдвоем им и сдачи дать легче, если кто обидит. Но дружба была надолгою: немного времени прошло, как из друга превратился Иванко во врага и мучителя. Проглотив всю пайку хлеба разом, Иванко вечером попросил Гриню: дай мне хлебца. Гринька удивился: тут хлеба никто ни у кого не просил, разве что отбирали силою или воровали, если кто зазевается или вместо того, чтоб за пазухой держать, прятали под подушкой, в постели. Но Гринька все же отщипнул чуток – хлеб не ломался, прилипал к пальцам.