Пиркко Сайсио - Бесчувственность

Pirkko Saisio: Tunnottomuus. Sielunmessu viidelle (2003)

Перевод Анны Сидоровой

Действующие лица:

Сеппо, адвокат

Туула, его жена

Марко, врач; сын Сеппо и Туулы

Тойни, мать Сеппо

Милва, фотограф

Летнее утро. Во время первой сцены встает солнце.

Сеппо и Марко проверяют сети.

Шумит прибой. Слышно тихое пение птиц. Август.

Сеппо: Твою мать! Это ж налим.

Марко: Ух ты, здоровый какой! Ухи наварим…

Сеппо: Ни черта ты с летнего налима не наваришь. В нем червей полно, и тиной он воняет.

Марко: Давай разрежем и посмотрим. Я что-то не припомню, чтобы раньше налимы в наши сети попадались, тем более летом. Ведь, правда?

Сеппо: Я за твою память ручаться не могу.

Марко: Может, кофейку сварим? Или тебе водки?

Сеппо: У тебя ж там подруга. Что же она не сварит нам кофе?

Марко: Пусть спит. Она в отпуске.

Сеппо: Ах, в отпуске? Кто ж это ее в отпуск-то отправил? Она ведь, сам говоришь «свободный художник»… Черт, как здесь все запуталось.

Марко: Да брось ты эту сеть, не распутывай. Я потом посижу. Пойдем, перекусим.

Сеппо: Нет уж, я сначала распутаю.

Марко: Ладно, как хочешь.

Сеппо: А то, что ж это за рыбак такой, который собственные сети распутать не может.

Марко: А… Ну, да.

Сеппо: Что «ну да»? Какая муха тебя укусила?

Марко: Да так. Просто смотрю.

Сеппо: А ты не смотри, а давай-ка за работу. За мной машина придет в полдвенадцатого. Смотри-ка, белоус. А вон там еще один. Вода, значит, чистая.

Марко: Здесь в воде фосфатов слишком много. Так всегда бывает в местах, где много рыбы. А кислорода, наоборот, не хватает.

Сеппо: Да всего там хватает… Чертов налим. Сеть по дну протащил — теперь ничем не отмоешь, разве что на автомойке выстирать.

Марко: Я могу в тазике банном прокипятить.

Сеппо: Если отстираешь на автомойке — сеть твоя.

Марко: Хм… Стоит попробовать. Надо спросить на автомойке.

Сеппо: А впрочем, можешь и в тазу кипятить. Все равно ты его уже загубил. Надо быть дураком, чтоб в тазу воду на зиму оставить! Он проржавел насквозь. Я его осенью всегда жиром свиным смазывал.

Марко: Мама его маслом растительным смазала. Прошлой осенью.

Сеппо: Ну вот и кипяти теперь. И сеть, и все, что хочешь.

Марко: Да что с тобой такое?

Сеппо: Кипяти, кипяти! Перцу добавь, для вкусу… Черт возьми, неужели так сложно понять?

Марко: Да что понять-то?!

Сеппо: Да все! Что меня все это раздражает…

Марко: Что именно?

Сеппо: Да все раздражает… пойми же ты, черт возьми… Твоя мать нагрузила меня этой своей психологией… все эти разговоры о семейных конфликтах, о межличностных отношениях, об играх, в которые кто-то и где-то там играет… Чушь!.. Хотя порой мне кажется, что ей почти удалось убедить меня в том, что это я… я во всем виноват.

Марко: Виноват? О чем это ты?

Сеппо: Эти ее идиотские книжки утверждают, что я потратил непростительно мало времени на сопливые игры с тобой. Оказывается, это было «драгоценнейшее» время для построения семейных отношений. Время, которого у меня тогда просто не было. А время — оно всегда должно быть… Должно было быть… Эх, где бы достать хоть чуточку времени. Хоть бы немного… Черт возьми! Скажи мне, где его продают, и я помчусь туда и встану в очередь. Я бы много заплатил, слышишь.

Марко: Я все-таки тебя не понимаю… Что тебя так взбесило?

Сеппо: То, что ты постоянно мне льстишь.

Марко: Так, понятно. Во сколько, говоришь, приходит твоя машина?

Сеппо: Ах вот ты как заговорил… В одиннадцать тридцать приедет Хейнанен. Я угощу его кофе с бутербродами, которые сам сделаю. Я уважаю народ, а потому положу на хлеб красную рыбу и веточку укропа. Хейнанен, наверное, единственный среди моих знакомых, кто и есть настоящий народ. А уважение к народу — это у меня в крови.

Марко: Шквал аплодисментов!

Сеппо: Хватит ерничать. Ровно в двенадцать ноль-ноль «Мерседес-Бенц» направится в аэропорт Хельсинки-Вантаа. По пути я заеду в дом престарелых проведать бабулю, а то ведь никто к ней теперь не заходит. Вот она и кричит на меня — ей ведь больше некого ругать. Да, еще заберу рубашки из прачечной. Вот ведь, до чего мы дошли.

Марко: До чего дошли?

Сеппо: До того, что мои рубашки стирает и гладит какой-то там сомалиец или ингерманландец. А твоя мать в свои пятьдесят три года выводит каракули на бумаге и пытается научиться отличать вот эту трещину на скале от другой такой же. Свет, видите ли, преломляется в этой несколько иным образом, чем в той. И если я никакой разницы не нахожу, то это означает, что я не способен уловить нюансы. В этих двух трещинах, якобы, отражается вся суть мироздания. Как это называется?

Милва: (выходит в халате, заспанная) Метафора.

Сеппо: Именно. Доброе утро. А денежки между тем уходят.

Милва: Куда уходят?

Сеппо: На оплату курсов и красное вино. Понимаю, искусство — дело такое, богемное.

Милва: Я поставила воду для кофе. Что это? Налим? Пойду окунусь. (уходит)

Сеппо: Крепко сложена.

Марко: Нравится?

Сеппо: Крупная.

Марко: По твоему, слишком?

Сеппо: Да Бог ты мой, радуйся, пока есть.

Марко: Что ты имеешь в виду?

Сеппо: Что-что? Широкие плечи, сзади чуток смахивает на мужика. Она что, голая пойдет купаться?

Марко: Да. А что? Соседи еще спят. А хотя бы и не спали…

Сеппо: Нет, конечно, пусть идет.

Марко: Пусть.

Сеппо: Пусть, пусть.

Марко: Пусть. Да чего ты?

Сеппо: У меня руки онемели.

Марко: Как это онемели? Ты можешь пошевелить пальцами?

Сеппо: Могу, конечно. Могу. А что?

Марко: Покажи.

Сеппо: Что?

Марко: Покажи.

Сеппо: Ну, что? Вот, смотри.

Марко: Так…Чувствуешь покалывание? Они вообще что-нибудь чувствуют? У тебя в последнее время предметы из рук не падают?

Сеппо: Ой, вот только не надо строить из себя доктора.

Марко: Слышишь — кто это поет? Кроншнеп? Грустный голос…

Сеппо: Пальцы-то чувствуют. В том смысле, что если горячо, то чувствую, что горячо…. что предмет горячий. Понимаешь? Пальцы жжет, если поднести руки к огню, и они зябнут, если опустить их в прорубь, с этим все в порядке. Но я ничего не ощущаю. Дотрагиваюсь до женщины, и только умом понимаю, что это кожа.