Soverry - Бесхребетные и бесчувственные

Дизайнер обложки CADIVUSART

Редактор Анна Голикова

Корректор Анна Голикова

© Soverry, 2021

© CADIVUSART, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-4498-3353-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Привет, дорогой друг, я дарю тебе свои мысли.

Я писала этот сборник два года, представляешь? Мы с ним через многое прошли, поверь. Я писала его в разные периоды своей жизни и, когда закончила, оказалась совсем не там, где была, когда только-только начинала. Он рос, а вместе с ним росла и я. Падала, разбивалась, поднималась и отряхивалась. Сотни раз теряла веру в себя и в написанный здесь текст, снова обретала и шла вперед. А потом я еще целых полгода занималась изданием, и это тоже отдельная история. Быть может, ты уже знаешь эту историю. Быть может, до тебя донеслись отголоски, или ты понятия не имеешь, о чем я сейчас говорю. Но я потратила целых два с половиной года на этот небольшой сборник, который ты сейчас держишь в руках.

Я дарю тебе свои мысли и говорю спасибо за то, что ты пускаешь их в свою голову, даешь им новый приют.

Знаешь, что я узнала благодаря этому сборнику? Благодаря тому, как писала его, готовила к изданию, благодаря всем своим страхам и падениям. Я узнала, что самые смелые мечты сбываются, если ты поднимаешься раз за разом и идешь к ним. Надеюсь, мой дорогой друг, ты не из тех, кто не верит в себя и в свои мечты. А если вдруг из таких, то ничего страшного. Мы все такими были или еще будем. Я дарю тебе свои мысли и оборачиваю их в самую главную, которую ты не найдешь в тексте, которая навеки останется лишь оберткой. И эта мысль: борись.

Ты сможешь. Мы сможем вместе.

Признаюсь, я никогда не думала, что мне хватит духу, сил и так много других ресурсов, чтобы взять и издать свою книгу. Но вот она здесь – ты держишь ее прямо в своих пальцах. Ты держишь в руках мою недостижимую мечту, которая оказывается такой реальной и настоящей.

Мне хочется вдохновить тебя, правда. Если смогла я, то сможешь и ты.

А теперь сделай глубокий вдох, переверни страницу – и пусти в свою голову мои мысли, мои сюжеты, мои истории, которым так необходим приют.

Режущие острым, леденящим то ли мраком, то ли холодом ветра не задевают давно. В Подземном свои законы и свои правила, а его хозяин – слишком замкнут, слишком отстранен, слишком безразличен ко всему уже, кажется.

У Аида взгляд не то холодный, не то пристально-изучающий, скользит по серо-угольным стенам, по дымчато-блеклым потолкам, с которых свисают скалы, широкие у основания и узкие у самого конца. Почти люстры, без пяти мгновений канделябры. Величественность чересчур грузная, чересчур давящая и разносящаяся эхом до высоких потолков, которые, в сущности, намного ближе, чем кажутся. Полым сам себе давно кажется; полыми собственные владения все равно до конца не воспринимает.

Старший, но будто бы забытый; старший, но словно бы изгнанный.

Уединенная обитель, в недрах которой обитают твари, подвластные ему. Твари, с которыми у него общего больше, чем с собственной родней, чем с любым из живых. Глухая пустота, вдоволь переполненная мертвыми, к которым он относится лучше, чем к живым. Всегда, пожалуй, так относился. И время здесь не властно, все это – сплошное лимбо, безвременная обитель бога мертвых, бога забытых и погребенных, но не упокоенных. У него души нет, в отличие от жалких смертных (стоит ли все еще называть их смертными, раз, попадая сюда, они хуже, чем призраки? полупрозрачные, стенающие и жалкие? а он милостив ко всем, он чересчур радушен по отношению к своим подданным), его обличие таково, каким он сам себя видеть хочет.

Ни зеркал, ни отражающих поверхностей. Ничего ровным счетом. И в это время года, когда жена его гуляет среди смертных, живя подле матери, он замыкается в себе все больше. На лице морщины мужчины, которому несколько за сорок. Почти за сорок пять. Ради девчонки он молодиться не станет. Не ради девчонки, уж точно.

А старое, давно утраченное и почти забытое желание обладать верховной властью, проклятущей горой, что ценность давно потеряла, все еще живо где-то глубоко; все еще точит изнутри, напоминая о собственной несостоятельности. Он мог бы владеть миром, он мог бы помыкать теми несчастными, что мнят себя равными ему. Он мог бы быть старшим не по рождению, а по званию. Старшим во всем; но власть его ограничивается лишь миром павших, миром вечного покоя и холодной тишины, которая давит до ужаса, затыкая уши, закупоривая отверстия в теле, создавая беспросветный вакуум.

Перед ним склоняются разве что Харон и его собственная жена, что за последние столетия стала тщеславна, возомнив себя подземной Герой.

И псина трусит у правой ноги, мордами ластится к руке.

У него владения почти безграничные, у него власть ограниченная и загнанная в рамки затхлостью собственного существования. По своим владениям Аид проходит медленно, за ухом одну из морд Цербера треплет. Ему здесь скучно, и эта скука безгранична, он затвердевший и сам неживой от этой скуки. Его младший брат в лицо ему рассмеется, как только он снова дерзнет заявить свои претензии на верховный трон. Его младший брат – этот самодовольный глупец, считающий себя выше других, который ничем его не превосходит, по сути.

Он пропитался серой, которой здесь пахнет. Он пропитался одиночеством и скованностью.

Он царствует во всем этом. С гордо поднятой головой, с уверенностью в собственной власти и статью, что никак не смогли изничтожить тысячелетия. Это не изгнание, это дар. Великий дар, как любил повторять Зевс. Его брат и правда верил когда-то – и все еще верит, пожалуй, – что разделил власть на равные части между ними тремя. Разница лишь в том, что Посейдон вполне доволен; Посейдону жаловаться на свою долю никогда не приходилось.

Аид из Подземного в мир живых поднимается, псину звать за собой не приходится. Цербер лишь в размерах уменьшается, втягивает две головы из трех, становясь похожим на здорового черного добермана. А мужчина в коричневом или черном драповом пальто, с поднятым высоким воротником, с руками в карманах, растворяется где-то на улицах дождливого Лондона, сопровождаемый крупным псом, что почти ни на шаг не отстает от хозяина.

На ней платья тяжеловесные и украшения из драгоценных камней, что оттягивают тонкие пальцы, что широкой удавкой шею сдавливают, что растягивают мочки ушей. И она давно уже не пугливая девочка, хотя воспоминания слишком живы, несмотря на сотни, тысячи лет. Она кричала, когда оказалась здесь впервые. Она визжала и вырывалась. А муж ее смотрел на нее холодно, со слишком хорошо читающейся похотью на дне зрачков. Тогда она боялась его; сейчас нет. Сейчас почти что нет. (Разве немного; разве до трясущихся порой пальцев, которые в юбках можно спрятать, язык к небу прижать и молчать, чтобы и голос не выдал.)