Soverry - Бесхребетные и бесчувственные

– Зачем ты явилась сюда?

– Милый, это я ее пригласила. Помнишь, ты же говорил, что мне можно иногда принимать у себя гостей? То есть у нас. У тебя, – ей хочется попросить Персефону не усугублять ситуацию, не оправдываться и не искать какие-то причины.

Дита знает, как выглядит любовь.

Знает, что у них двоих этой любви ни грамма, а оттого Аид терпеть ее не может. Оттого не переваривает ее присутствие как таковое.

– Я не тебя спрашиваю, – он говорит, даже взгляд не переводя.

А Диту уже душит отсутствие воздуха. Дита уже покинуть это хреново царство хочет. И все равно почему-то говорит, все равно почему-то отвечает.

– Твоей жене скучно одной, потому я здесь. Кому как не тебе знать, что ей не хватает любви.

Она не успевает встать из-за стола.

Она не успевает, потому что Аид пальцы на ее горле сжимает, буквально стаскивая ее и продолжая давить все крепче. Так, что она хрипит, пальцами за его запястье цепляется. И боится. На этот раз по-настоящему его боится.

– А кто виноват в этом? – он терпение теряет, у Аида нрав крутой, вся его холодность и сдержанность границы смывает за считанные мгновения. – Кто виноват в этом, Дита? Кто вселил мне в голову эту одержимость, что исчезла, стоило только ей оказаться в моих владениях?

Ее ногти раздирают его руку. Ее ногти ломаются, а он хватку не разжимает.

Она хрипит, сипит практически:

– Дядя, ты же не сделаешь этого. Не сделаешь.

– Проверим? – и сжимает крепче, давит, а она не до конца понимает, что практически висит, ногами и то не полностью касаясь земли. Задницей не дотягиваясь до этой самой земли, что сплошные камни, валуны и застывшая магма.

Ей страшно.

Он ведь может.

Он и правда может, она решимость эту во взгляде видит.

– Арес… Арес придет войной в твой проклятый мир. Если со мной… что-то случится. Он… он убьет тебя.

– Ради раздвинутых ног? Возможно. Но не раньше, чем ты сдохнешь. Гефест будет рад освободиться от тебя окончательно.

И Дита не понимает почему, Дита не понимает как, когда он отшвыривает ее от себя, когда выпускает, а она боком и щекой проезжается по шершавой, грубой магме. Хрипит, кашляет, пальцами собственное горло сжимает.

На периферии слышит:

– Развлекайтесь. Но чтобы к концу недели я не видел эту суку. Поняла меня, Персефона?

Она мечется, не понимая, как найти выход.

Только на этот раз дело не в бесконечной темноте, в которой не разобраться; на этот раз ее клетка совершенно иную природу имеет. Настолько непривычную, что совладать с ней не получается. И это висит проклятьем каким-то, но она отчетливо чувствует, как свои когтистые лапы к ней тянет безумие. То самое, с которым едва-едва удавалось справиться в Тартаре, то самое, которое настигает древнейших и лучших.

Скинуть с себя чужие путы не получается. Как бы сильно она ни металась, ни пыталась разодрать проклятую клетку. У нее когтей будто бы и не было никогда, она просто не может их вытащить, достать, воспользоваться. Они столько раз ее спасали, а теперь их просто нет.

Эрида воет.

Протяжно, гулко, разорвать легкие пытается.

Дорогие ботинки по кафельному полу звучат лишь в полной тишине, в противном случае их как будто бы и нет. Его пропускают будто бы по какому-то разрешению или подписанной бумаге; его будто бы давно и хорошо все здесь знают, но в глаза не смотрит никто.

Смертные не отдают себе отчета в том, почему избегают прямого взгляда в глаза. (Их мощью затопит, а лицо повелителя мертвых лишь избранные могут увидеть дважды.) Этого и не нужно, он все равно не такой частый гость в этих стенах. Он все равно на поверхность выбирается редко, да и то в периоды скуки. Или же для того, чтобы проверить, проконтролировать, просто удостовериться, что все соблюдается в точности так, как должно быть соблюдено.

Между миром живых и миром мертвых баланс слишком хрупкий и тонкий. И баланс этот должен соблюдаться.

Места для хаоса в нем просто нет. И быть не может.

Она не смертная, она взглядом впивается в его глаза, едва замечает, едва дверь открывается и он проходит в небольшую комнату с однотонными стенами, что напоминает совсем какую-то ироничную версию Тартара, в котором она гнила заживо столетиями. Она впивается в его глаза взглядом, жалеет, что никак не может снова увидеть собственные когти. Глаза бы ему вырвала.

Слепой бог мертвых. Эта мысль веселит, у нее на губах абсолютно полудурошная улыбка в неровных изгибах губ. Все линии какие-то изломанные.

Дверь закрывается, а она даже не кидается к нему, просто ждет.

– Какой умный мальчик, – у нее тон издевательски-злобный. – Поймал первородную силу и думает, что сможет ее удержать. Не забывай, что я из себя представляю.

Аид обходит помещение медленно, осматривает стены так, будто за ними что-то намного сильнее и мощнее их двоих кроется. Взгляд на нее переводить не спешит. Эрида чувствует, как терпение выгорает.

– Я сотру тебя в пыль, – рычит она.

И это не пустые слова, не пустые угрозы. Она и правда в этот момент верит в то, что говорит.

– Ты будешь еще умолять, чтобы я оставила тебя в живых, – она смеется, и у нее что-то булькающее в смехе. – Мальчишка. Моей силы хватит, чтобы разодрать тебя на сотни частей.

Он останавливается в шаге от нее, но все так же и стоит. Стоит и смотрит, как она, съежившаяся, сидит на полу, прижавшись спиной к стене.

– Что ж, – голос у него спокойный. Глубокий, но достаточно тихий. – Давай тогда попробуем. Почему бы тебе не сделать это прямо сейчас?

Потому что не может.

Вот почему.

Она броситься на него хочет, но ее клетка, эта жалкая клетка, так боится его, что только сильнее пытается в стену вжаться.

У Аида на лице тень улыбки появляется, но испаряется так же быстро. Он видит перед собой всего лишь смертную, которая, как и все другие, испытывает непонятный ей страх перед ним. Перед одним звуком его имени. И он не издевается, всего лишь хочет показать ей, в каком положении она на самом деле находится.

Говорит:

– Назови меня по имени.

Говорит:

– Давай же, Эрида.

Говорит:

– Я же знаю, что ты меня узнала.

Она скрипит зубами. Она скрипит зубами и взглядом к нему прикипает; смертное тело трясет от этого зрительного контакта то крупной, то мелкой, то снова крупной дрожью. И ей кажется, что нужно всего-то сжечь оболочку. Потребовать, чтобы он явил больше своей божественной сути, чтобы ее смертная оболочка просто сгорела, тогда она выберется. Тогда она снова будет свободна; и вот тогда все олимпийцы поплатятся. И за столетия заточения в Тартаре, и за это – еще более унизительное и отвратительное – заточение.

Она почти открывает рот, она почти выплевывает его имя, желая показать, что даже в таком состоянии она сильнее его. Древнее, мощнее, непобедимее.