Soverry - Бесхребетные и бесчувственные

Поцелуй Диты жжет щеку; клеймит хуже любого железа из всех возможных.

Жаль, что ни одно копье не окажется достаточно смертоносным, чтобы навсегда уже избавить от тех мыслей.

Харон встречает молча, отгоняет веслом души едва-едва прибывших мертвых и пропускает на лодку одну Афродиту. Она улыбается ему благодарно, слышит лишь звук шамкающей челюсти, когда старик отворачивается от нее как-то слишком показно и ногой отталкивается от каменного причала, погружая весло сразу же в воды Стикс.

Она знает, что ему вряд ли положено с ней разговаривать. Она знает, что тот получил четкие указания от своего хозяина. (Диту где-то в спине передергивает от слова этого; и почему только Аид всегда ставит себя так, что ей неуютно с ним в одном помещении находиться.)

Потому, наверное, она и не пытается заговаривать. Лишь несколько раз открывает рот, но практически сразу же поспешно закрывает. Все, что она здесь скажет, будет выглядеть глупым. Кажется, что каждая скала, каждая капля вод ее осуждает и считает маленькой глупой идиоткой.

Ощущение собственного превосходства возвращается лишь тогда, когда Харон останавливает лодку, когда она ступает на каменный помост, когда вспоминает, что правящая здесь царица – младше, глупее, намного более зависимая и жадная, раз все еще не нашла способ ни сбежать, ни убить собственного мужа во сне.

Дита в их любовь не верит.

Дита слишком хорошо знает, что такое любовь, чтобы с уверенностью сказать, что их она обошла стороной.

Аида много что обошло стороной, но он все равно берет себе то, что считает принадлежащим себе по праву. И ей его жалко. Ей искренне его жалко. Настолько, насколько вообще может быть.

Ее встречает Персефона, кидается в ее объятия буквально. И Дита улыбается куда-то той в плечо, сжимая ее в объятиях. Про себя отмечает, что тяжелые платья, крупные камни украшений и бледность от почти постоянного нахождения здесь никак не укладываются с той живостью, с той наивностью в глазах. У нее стержня нет, чтобы править такими землями. У нее нет чего-то, что за все века в ней не сформировалось.

– Я так рада, так тебе рада, – и шепот у Фоны почти одержимый, в нем слишком много нервозности. Дита от себя ее отстраняет, улыбается широко, улыбается слишком ярко для всего окружающего мрака.

– Ты только посмотри: тебе к лицу власть!

Улыбка на губах Фоны чуть нервная, дергающаяся. Она не до конца верит в эти слова; Дита ни капли правды в них не вкладывает. А та за руку ее хватает и тянет за собой куда-то. У Диты чуть бровь изгибается, когда она замечает, что под тяжелым, грузным платьем та совершенно босая. Века идут, а весну из богини не вытряхнуть, легкость и какую-то наивность.

Как вообще такая может желать заполучить себе трон Аида?

Как такая вообще может с ним хоть сколько-нибудь на одном уровне держаться?

– Мне так одиноко в этом угрюмом месте. Я обещала мужу, что не стану нарушать старых клятв, хотя уже и прошли тысячелетия. Аид не любит, когда в его владениях кто-то ведет себя самовольно. Матушка не раз говорила, что сможет спрятать меня. Но я…

– Боишься его? – и выходит с усмешкой.

Выходит с усмешкой, а изломанная девочка Аида останавливается резко, руку в сторону отдергивает и щурится, смотрит слишком неестественно и зло.

– Я царица здесь. Это мои владения.

Дита не одергивает, не просит говорить тише. Лишь за руки ее берет и улыбается. Конечно-конечно, ее. Главное, чтобы при муже этого не говорила. Все те немногие оставшиеся еще незабытыми боги прекрасно знают, насколько сильно глупая девчонка хочет себе этот треклятый трон. Насколько ее пленила эта власть, что она и осталась тогда ведь ради власти этой, а не ради сошедшего с ума от ее красоты мрачного бога.

Она ведь давно не треть года проводит в Подземном.

И это тоже ни для кого не новость.

И Дита повторяет давно привычную ложь, что Фоне просто скучно, что раз Аид позволяет ей принимать гостей – пускай и изредка, – то стоит этим пользоваться. То она только рада быть здесь, быть приглашенной.

Ей кажется, что у нее кожа здесь жухнет.

Без света, без воздуха. И с запахом этим серным кругом. Ей кажется, что ее волосы становятся сухими ржаными колосьями, ей кажется, что будь она не месте Персефоны, она бы убила своего мужа на брачном ложе в первые же несколько дней. Не ждала бы тысячелетиями, не позволяла бы себе умереть внутренне и сгнить внешне. Все эти владения – они того не стоят. Подземные богатства бесчисленны, но они красоты ее и воли не стоят. Их с Персефоной это и рознит. Это и то, с какой одержимостью та говорит, что любит своего мужа. Любит, без ума его любит, а саму взгляд выдает.

Дита знает, как выглядит любовь.

Дита ни капли любви не видит во взгляде Фоны, когда та в который раз упоминает имя Аида. (А сама, кажется, чуть сжимается, едва подумав о нем.)

Они вроде как сестры, но слишком много в них различного. Слишком и за гранью. Настолько, что порой Дита забывает об этом родстве на столетия. Порой у нее чувство, что она одна. Свободна. Ничем не связана с теми, что все еще существуют в этом мире, а не оказались погружены в забвение.

И она улыбается, когда видит Аида, когда садится с ними за стол, когда произносит предложения слов по восемь, по девять – не больше. Слишком сильно выделяется из этой обстановки, отделяется от этой чужеродной атмосферы.

– Надеюсь, тебе понравится в Подземном, – говорит Аид тихо и с убийственным спокойствием. – И ты увидишь, что не один Зевс может быть гостеприимен.

Дита тянется уже за кубком, когда чувствует, как ее за руку практически под столом ловит Фона. С напуганным своим практически оленьим взглядом. И одними губами, пока Аид не видит, пока просто не смотрит:

– Не трогай. Ничего здесь не трогай. Если тронешь, он и тебя оставит себе.

И ей не страшно, ей совершенно не страшно. Лишь ощущения такие неприятные, когда она аккуратно руку выворачивает из хватки Персефоны.

Когда взгляд Аида на себе ловит.

Когда говорит:

– Мне кажется, что ты стал забывать нас всех, дядя.

И в холодном глубоко-темном взгляде видит стальную вспышку. И пальцами чуть за край стола цепляется, когда понимает, что именно не так сказала.

А голос Аида звучит слишком раскатисто, слишком звучно, эхом отлетая от скал над головой.

– Мне кажется, что ты не в свое дело лезешь, Дита. Разве папочка не учил тебя менять любовников, красивые вещи и молчать, когда дело касается власти?

Она не боится его. Он власти над ней не имеет. И Дита готова поспорить, что Персефону потряхивать мелкой дрожью начинает, когда Аид поднимается на ноги, когда медленно идет в ее сторону. А она только поворачивает голову к нему, когда он останавливается в паре шагов от нее, когда прошивает взглядом насквозь. И улыбается. Дита улыбается широко и слишком счастливо для всего этого места.