Soverry - Бесхребетные и бесчувственные

Смирение и принятие предназначения никогда не были его чертами.

Сухое, сладкое, игристое. Оно льется в рот, половина проливается мимо. Дионис пьет прямо из бутылки, одежду пачкает и, когда шаг в сторону делает, поскальзывается на вине, но не падает. Чем больше выпьешь, тем меньше думается. И смех истерически-пьяный заменяет настоящий просто идеально. Так, что при всем желании не различить.

Он пьет со смертными, прекрасно зная, что любого в помещении перепьет. Что если кто-то решит мериться с ним в его алкогольных забавах, то быстрее умрет от интоксикации. А он будет и дальше пить, смеясь пьяно, повторяя, что он же говорил, что вина много не бывает, но для кого-то все же бывает.

Он пьет с богами; и здесь никто не пытается с ним соревноваться. Боги за тысячелетия интерес потеряли к состязаниям. Разве только Посейдон может составить ему компанию, но у того бездонный желудок. Тот может пару океанов выпить и не заметить.

Белое, розовое, красное. Оно льется на землю, на траву, на снег, проливается мимо. Дионис бутылку в руке сжимает, крутится, пьяно смеясь, прекрасно знает, что как только смеяться перестанет, весь его театр падет. Все разрушится, останется лишь вкус на языке и гроздь винограда в руках. Виноград, который он давить будет. Давить, давить, превращать в кашу; пустые бутылки стеклянные или глиняные кувшины бить-разбивать. Пустоту внутри вином не залить; но Дионис льет и льет, и веселится.

Танцует, целуется и с мужчинами, и с женщинами, икает пьяно и пьет еще.

Не остановиться и не осознать происходящего. Потому что пьяная улыбка почти что идеально заменяет настоящую; а богам нужно хоть немного веселья, боги совершенно не умеют веселиться, только воевать и спорить постоянно.

Он весь гнилой давно. Даже самый лучший виноград загнить может, а уж в винограде-то Дионис разбирается. Он пьет-пьет-пьет, а потом останавливается. На все вино смотрит равнодушно, абсолютно пустым и незаинтересованным взглядом.

Бог-алкоголик.

Бог-пьяница.

Бог-посмешище-развратник-и-сбивающий-всех-с-пути-своей-выпивкой.

Дионис усмехается изломанно, недопитую бутылку кислятины бьет о камень, разбивая и тот, кажется. Дионис – та самая пустота и отсутствие, никчемное одиночество, не знающее меры в вине. Обманчивая веселость и призрачная радость.

Шли войны, он пил. Шли мирные времена, он пил. Народы уничтожали народы, он пил. И так будет до скончания веков. Так будет, пока останется то, что можно будет пить. Так будет до тех пор, пока останется хоть кто-нибудь, кто продолжит откупоривать бутылки с вином, не вспоминая о нем даже, не произнося его имя. Лишь откупоривая его бутылки.

– Это утомляет, – он говорит в пустоту; его не слышат ни боги, ни люди. Они ведь все так увлечены. Они ведь все лучше знают, каким он быть должен.

И сатиров можно не звать даже, чтобы в руках оказалась новая, полная бутылка вина.

Он пьет, он просто пьет; уже без разбору, уже не кривясь и не говоря о том, что виноградники должны быть самые лучшие, виноград должен быть выращен под ласкающими лучами солнца, а бочки должны быть выдержанны в холодном и сухом подвале. Пьет кислое, сладкое, сухое, пьет все, что только попадет в руки.

Сколько же говна они теперь производят, сколько же жижи, которую и отдаленно вином не назвать. Какая теперь уже разница.

Смех пьяно-истеричный приходит не сразу. Фальшивое веселье заменяет настоящее настолько искусно, что он и сам уже не помнит, где там границы проходят. Все пьет-пьет-пьет-напивается; жалеть ни о чем не приходится.

Доступное ему пьянство для смертных неведомо. Иначе бы столько вина не доставалось самому богу. Другие же боги равнодушны – а он губы в пьяной улыбке кривит, перед глазами туманное марево.

– Почему никто не танцует? – и кружится, кружится, кружится.

У Диты прикосновения мягкие и обманчиво-сладкие речи, глаза манящие и слишком много оголенных участков на теле. Афина летит; жмурится и летит еще быстрее.

Почему-то о том, что трагедия приходит с искусительной улыбкой и водопадом рыжих волос, никто не говорил. Вряд ли когда-либо скажет. А она копье затачивает в который раз, все острее и острее. Сама рискует порезаться.

Об улыбку, а не о проклятое копье.

Ей бы хоть немного той ветрености. Легкости какой-то, желания бежать-бежать-бежать, чтобы споткнуться и полететь на землю, чувствуя, как челюстная кость больно встречается с плотным слоем почвы, как полный рот набивается, а губа, кажется, ноет слишком сильно. И ничего из этого достаточно боли все равно не приносит.

Пускай бы птицы ей глаза выклевали. Ослепили; тогда бы она ее больше не видела. Не смогла видеть просто.

Афина знает: ничего хорошего не жди.

Афина знает: на нее чужая власть не распространяется; уж точно не похоть и желание целовать эти губы до беспамятства.

Только за грудиной что-то колет противно, когда Афродита смеется над ней в полный голос. Голову запрокидывает, прикрывает глаза и смеется-смеется-смеется-издевается. А она смотрит и взгляд отвести не может. А смех этот по ушам бьет. И Афине кричать хочется, разодрать себя на части – пускай ее птицы уносят, пускай дикие звери едят, – и легче почему-то не становится.

Им до хоть чего-то общего тысячелетия и даже больше, бесконечное множество миль. И звезды в груди не загораются, лишь гаснут где-то во взгляде. Когда Дита улыбается Аресу хищно. Когда вокруг пальца обводит кого только захочет. Когда со смертными играет, а потом беспардонно пьет с Дионисом, смешивая собственную похоть с его пьянством.

Афина повторяет себе, что выше всего этого. Все игры Диты – ничтожны; а у самой что-то все отчаяннее крошится, рассыпается, она пылью от всего этого давится.

Страшнее – увидеть понимание на лице Гефеста. Еще страшнее – поспешно сбежать, притворившись перед ним, перед самой собой, что у нее есть что-то за доспехами из благоразумия, за броней мудрости и ума (а их там не осталось уже ни на йоту, кажется).

Ее ведь никто к себе не звал и не просил. А не приходить на пиры олимпийцев равносильно тому, чтобы ударить Геру по щеке прямо при всех.

Всю внеземную мудрость впитать, пожалуй, и можно. Только там все равно ни слова, ни намека о рассекающей все на совсем неровные части катастрофе. А она немая, она закованная в собственные цепи из давно устаревших, покрывшихся пылью моральных устоев. Губы беззвучно шепчут, что все это развратно, что любовь у Диты неправильная, слишком испоганенная выпивкой Диониса, войной Ареса.

А та плеча ее мягко касается, почему-то снова втолковывает о том, что все ее устои – ерунда и бред. И на секунду, смотря в те бездонные глаза, в которых, кажется, все еще и море, и морская пена, и звук прибоя, хочется согласиться. С чем угодно согласиться, лишь бы не видеть этой снисходительности. Лишь бы снова не чувствовать себя потерянно-глупой, совершенно никчемной.