Soverry - Бесхребетные и бесчувственные

Эрида с ее сознанием не играет, не выкручивает и не выворачивает, хотя, пожалуй, ей ничего не стоит свести с ума свою подругу по несчастью (хотя слово это претит, хотя они обе не страдают, они обе не считают, что связаны друг с другом хоть сколько-нибудь). Но в чем был бы смысл? Единоразовое развлечение – не более.

Взгляд, обращенный к ней, слишком пронзительный. Геката мрака впитала в себя за последние столетия предостаточно. Геката, кажется, теперь сама часть этого мрака, то ли зола, то ли прах. То ли пепел с яркими огненными искрами, что порой все же вспыхивают.

И это всего лишь очередная ложь, что они равные. Не равные и вообще не могут рядом стоять ни при каком разделении. Но Геката позволяет этой лжи заполнить себя сполна, ровно как и позволяет Эриде отдыхать рядом, положив совершенно по-кошачьи голову ей на плечо. Порой во сне та что-то шепчет на надрыв, судорожно повторяет, но либо язык незнаком, либо эта какофония звуков не имеет никакого смысла. Проведенное в Тартаре время не может испариться незамеченным.

Это такая же ложь, как и то, что говорит Эрида, когда окунает пальцы в человеческую кровь, осторожно разлитую по мискам для очередного ритуала, чьих названий она и не помнит, мажет этой кровью по краю миски, нарушая идеальные цвета, мажет по собственным губам и подбородку, ядовито усмехается в ответ на пристальный и не понимающий происходящего взгляд, а потом властно целует и уходит куда-то, смеясь почти дурниной.

Ложь, кругом окружающая ложь. И все они одиноки, что бы ни делали. И все они давно мертвы снаружи, хотя вроде как абсолютно живы внутри. Или наоборот? (Да кто бы знал истинный порядок вещей; даже Зевс далеко не всемогущ, несмотря на собственную убежденность в том.)

Можно толочь коренья, можно размазывать сажу и посмеиваться над бессмысленными жизнями смертных. Вместо этого Геката ведет по плечам Эриды задумчиво, ни разу вслух не спрашивая, могли бы они перевернуть весь уклад пантеона, изменить его до неузнаваемости. На подобное ответов порой лучше не знать. За ними кроются убийства, за ними кроются зверства и желание разорвать и изничтожить тех, что когда-то были важны. Не необходимы, но важны. Она бы на лоскуты разорвала некоторых из них; у нее личных счетов целый список наберется. О счетах Эриды и спрашивать не приходится; она, пожалуй, одна из немногих, кто действительно имеет право злиться, ненавидеть, проклинать, рушить-крушить-уничтожать. Никогда не выстраивать заново.

Править хаосом – перспектива более, чем просто притягательная.

И беспокойной Эриде, что порой успокаивается на плече своей вроде-как-никогда-не-подруги и спит не размеренно-спокойно, не нужна Геката. Не нужна ровно так же, как и той она сама. Пустые и давно уже не полые изнутри, все еще могущественные и кажущиеся значимыми снаружи. Все фикция; все ложь и неприкрытая ирония над тем, чем когда-то давным-давно являлись.

Только Геката никуда ее не гонит; сама уходить отчего-то не торопится.

Смотрит с небольшим прищуром, пальцами чужие пальцы перебирает, почти ничего не говорит и не комментирует происходящее. Удаляется порой внезапно и несколько резко, но возвращается исправно. Возвращается; а Эрида заранее знает, что от нее пахнуть будет сажей, многочисленными ингредиентами для какого-то очередного варева, названия которого она не помнит, совсем немного кровью. И на дне ореховых глаз, что почти близки к кошачье-желтым порой, тлеющие угли, едва-едва рыжие искры.

Обоюдное одиночество в столь ощутимом присутствии другой.

Можно попробовать различные ножи вгонять в руки и проворачивать, стараясь сделать побольнее, но разве оно от одиночества или жизни избавит?

Эрида лишь заново пальцы запускает в пышную копну вьющихся волос Гекаты и старается не дышать столь отчетливым запахом, исходящей от той. Рано или поздно она убьет ее, думает Эрида, когда чужие губы накрывают ее собственные; рано или поздно она убьет Гекату просто ради очередной взбалмошной прихоти. Ради того, чтобы посеять раздор и хаос внутри самой себя. Окончательно – если такое возможно – добить себя. Вытрясти.

Временные границы, неограниченные и размытые; похороненный под пылью, серой и забытьем бог. Да разве можно богом называться, когда не осталось никого, кто бы при имени твоем содрогался и молил бы о милости?

Аид – одиночество и уединенность. Пустота внутренняя, безразличие в жестком взгляде, внешняя отрешенность и скука. То ли намеренно подчеркнутая, то ли к апатии близкая. Мертвые тысячами и миллионами исчисляются, мертвые на его одиночество не претендуют. Они молчаливы; их властитель погружен в себя, отринут миром, сам этот мир отринул.

Аид – забытая пыль в книжках с печатным названием «Мифы и легенды Древней Греции». Пальцы перелистывают страницы, а на губах презрительно-снисходительные линии преломляются. И трети правды в том нет, но галдящие у другого конца стеллажа девчонки ржут, шумно листая книжки, и повторяют, что это все такой бред и такая смехота, неужели в это кто-то действительно верил? А он лишь улыбается совсем не по-доброму, возвращая книгу на место (издевка над его существованием, да и только), проходя мимо них. Одну переедет совсем скоро автобус, другая проживет немногим больше, а там сдохнет от непонятно откуда взявшегося туберкулеза. Бог смерти никого не торопит и к себе не зовет, Танат пунктуален до ужаса; бог подземного мира терпелив и расчетлив.

Аид – неоцененность и пренебрежение. Старший по праву рождения, младший по праву власти. В его Подземном никто перечить не смеет; раздраженного взгляда достаточно. Псина у ног сидит покорно, тремя мордами в глаза не решается заглядывать. Отсутствие Персефоны ожесточает, выплескивать всю свои истинную суть позволяет.

А Древняя Греция давно пала, ее давно не существует. Как и веры, Пантеона, жертвоприношений и страха. Вся мощь богов ведь в этом заключается, в проклятых смертных, это ведь они подпитывают, они обращают их из бессмертных созданий, владеющих незыблемым правом на материю, в богов.

Они не верят, и Аида нет.

Ничем не приметный мужчина в драповом пальто, с поднятым высоким воротником и здоровым доберманом. Такой же, как и многие.

Не то чтобы ему когда-то была нужна их вера.

А ему все реже и реже удается найти вход в Подземный, вернуться домой и вобрать в себя мощь по крупицам, по тонким энергетическим струйкам. Рано или поздно этого недостаточно станет. Рано или поздно он станет пленником мира живых, растеряет всю свою мощь. И начнет гнить заживо и изнутри; снаружи оставаясь все тем же. Бессмертием, увы, почему-то не торгуют.

Кто бы мог подумать, что он останется одним из последних. Они мертвы, они почти все мертвы и забыты. А те, кто еще живы, кто еще подпитывается тем незначительным – тех он не видел; Арес жив, пожалуй. С ним Эрида, может, еще парочка. Танат и Гипнос, конечно же. Быть может, даже Геката. Он псину за уши треплет; бог смерти чувствует это чертово приближение, Танат появляется на другом конце улицы и задерживается взглядом на нем лишь на мгновение, бог подземного мира знает, что скоро сгниет и угаснет.