Laventadorn - Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me)

Он так искусно себя обманывал, что совершенно заврался, настолько, что теперь был сам себе противен. Она простила ему все его прегрешения, поверила ему после всего, что случилось, бросила Хогвартс, оставила Поттера валяться на полу — и не один раз, а дважды! — и пошла за ним, Северусом, а что сделал он?! Просто сказал ей — возвращайся, мол, назад в школу?.. Он так увлекся своей войной, что проглядел заключение мира, даже когда Лили сама пришла к нему, рыдая и умоляя о прощении. Раз она не собиралась с ним сражаться, то он взялся это делать за нее — потому что вообще не умел останавливаться, о чем бы ни шла речь: о почившей в бозе надежде или о почившей в бозе войне. Вот она, его надежда, все это время была прямо у него под носом, и все причины для обид и ссор разлетелись, как пушинки на ветру, — а он только тем и занимался, что пытался задушить свои мечты в зародыше, потому что просто не умел по-другому.

Еблан, туполобик хаффлпаффский! Да какого ж хуя — просто отпустил ее, и все, и это после всего, что было?! Из-за того, что однажды потерпел поражение, решил сдаться и опустить руки? Дебил, какой же дебил...

Тем вечером, когда он покинул Хогвартс и так глубоко погрузился в окклюменцию, что оставил от себя только одни мысли и никаких чувств, и увидел во тьме звездный свет ее патронуса, голубое и серебристое мерцание, — он ведь тогда повернул назад, не колеблясь ни секунды...

Все, все это время — как и она, он ничегошеньки не понимал, вот только для него потемками была его собственная душа.

Даже сейчас Северус не был уверен в том, что когда-нибудь научится прощать и доверять; знал только одно — что отпустить Лили точно не сможет. И никогда не мог. Он только притворялся. Слишком хорошо притворялся.

Не только Темный Лорд был себе злейшим врагом. Все они были — в каком-то смысле.

Пальцы скрючились, впиваясь в мягкую обивку сиденья; он смял в ладони шелковистый локон.

С ней надо разговаривать — это помогает... так ведь?

И прошептал — еле слышно, чуть громче вздоха:

— Если ты меня слышишь, то вернись ко мне.

* * *

Она шла через Запретный лес, такая взволнованная, такая радостная — чувства переполняли ее до краев, так, что угрожали взорваться — вот только у нее не было тела, не было сердца, которое могло бы выпрыгнуть из груди от этого невероятного счастья: она была только призраком, тенью, и сквозь ступни ее просвечивали травинки.

Вместо морозной зимы вокруг снова стояла весна, во всем великолепии приглушенных сумраком красок. Лили казалось, что она вот-вот почувствует запахи — земли, смолы, древесной коры и листьев; ощутит свежесть ночного холодка...

Справа и слева от нее были размытые фигуры, и чем яснее она их узнавала, тем плотнее и отчетливей они становились: Джеймс... не подросток, а взрослый, каким он стал в двадцать один... и Сириус, чуть старше Джеймса, и Ремус... и все они улыбались, как если бы их сердца тоже переполняла любовь.

А потом она увидела Гарри. Он совсем вырос, и так походил на Джеймса — тот же рост, те же волосы, то же удивленное выражение, но с этого знакомого лица на нее смотрели ее глаза. Это всегда так поражало ее, так радовало и заставляло замирать от восторга: ее черты, соединенные с чертами любимого человека и воплощенные в том, за кого она и жизни бы не пожалела.

И тогда Лили поняла: это то, о чем говорил Северус. Гарри — он идет навстречу смерти.

— Ты так храбро держался! — сказала она.

Гарри не ответил, только посмотрел на нее — так, словно ни о чем другом и не мечтал, словно готов был стоять так сколько угодно, хоть пять секунд, хоть целую вечность, и все равно никогда бы не нагляделся. В душе ее смешивались радость и горе — переполняли сердце, которого у нее больше не было, текли по несуществующим венам. И любовь — вся ее любовь к ребенку, за которого она когда-то умерла. Ей так хотелось поговорить с ним — задать ему миллион вопросов, рассказать миллион всяких разностей, но на это не было времени. Она знала, что его ждет, и должна была держаться.

Ради Гарри. Снова — и в последний раз.

— Ты почти уже у цели, — голос Джеймса зазвучал где-то справа. — Совсем близко. Мы... мы так гордимся тобой!

— Это больно? — полушепотом спросил Гарри — и вот это и была храбрость, какой она прежде не знала: смотреть в лицо своему ребенку, вот так, как сейчас, когда не можешь ни прикоснуться к нему, ни утешить, ни спасти, потому что отдать свою жизнь за кого-то можно только однажды, и не факт еще, что этого не окажется мало. Она бы лучше умерла еще тысячу раз, лишь бы никогда не стоять перед ним — вот так... но выбирать не приходилось.

А если бы и приходилось — она бы согласилась оказаться тут еще тысячу раз, лишь бы только Гарри сейчас не остался один.

— Смерть? Нет, нисколько, — ответил Сириус. — Быстрее и легче, чем заснуть.

— Он не станет затягивать, — сказал Ремус. — Он мечтает с этим покончить.

— Я не хотел, чтобы вы умирали, — в голосе Гарри слышалась боль, горечь вины и утраты. — Все вы. Мне так жаль... — он умоляюще посмотрел на Ремуса. — Когда у вас только что родился сын... мне так жаль, Ремус.

— Мне тоже, — мягко ответил тот. Лили хотелось на него взглянуть, но она не могла отвести глаз от Гарри. — Жаль, что я так его и не узнаю. Но он узнает обо мне — о том, за что я погиб, — и, надеюсь, поймет. Я боролся за мир, в котором его жизнь была бы более счастливой.

Лили не могла почувствовать ветерок, что пробежал между деревьями, но видела, как он взлохматил волосы, падающие Гарри на лоб — и без того растрепанные... О, как бы она хотела стать этим ветром!.. Всей душой, всем сердцем, всем своим существом.

— Вы останетесь со мной? — взгляд Гарри перебегал от одного к другому, пока снова не задержался на ней.

— До самого конца, — сказал Джеймс. У Лили заныло сердце — от любви к ним ко всем, которая все равно осталась с ней, несмотря ни на что, точно так же, как все это время с ней все равно оставалась память о Северусе.

— И они вас не увидят? — спросил Гарри.

— Мы — часть тебя, — ответил Сириус. — И видны только тебе.

Все еще глядя на Лили — на свою мать; она всегда была его матерью, и всегда ею будет, и это никогда, ни за что не изменится, — Гарри произнес:

— Побудь со мной.

И они шли за ним следом — ибо, как и говорил Сириус, все они были частью Гарри, и весь их мир в этот миг заполнял только он один — ее мир так точно, с того самого дня, как он появился на свет, этот ребенок, которого она потеряла... И вот он снова тут, такой взрослый, такой храбрый и любящий; она чувствовала: именно его любовь привела их сюда — в эти последние минуты его жизни.

Лили поймала себя на том, что смотрит на Джеймса — а он на нее, на мгновение оторвавшись от Гарри — и, как в зеркале, увидела в его глазах те же чувства, что испытывала сама, и те же вопросы. Она смотрела на него, пытаясь навеки запечатлеть его облик в сердце — запомнить мужа вслед за сыном... очки перекосились, одежда в беспорядке — он выглядел так же, как в ночь их гибели. И Сириус, и Ремус — они казались чуть старше, чем остались в ее памяти, но оба все еще такие молодые, все еще похожие на тех людей, кого она знала... Она хотела с ними заговорить — миллион всяких разностей так и вертелся на языке, — но все с той же кристальной ясностью чувствовала: это единственный миг, единственный раз, когда они позволили себе переглянуться, провожая Гарри в его последний путь.