Laventadorn - Вернись и полюби меня (Come Once Again and Love Me)

Он зашвырнул мальчишек в середину толпы; дверь закрылась по мановению руки, глухо стукнувшись о косяк.

Северус выжидал — лицом к сокурсникам он так и не повернулся. В будущем трое из четверых станут Пожирателями Смерти и ближайшими сподвижниками Темного Лорда. Как себя с ними вести, заранее он не продумывал — решил, что будет действовать по обстоятельствам; если другого выхода нет, приходится поступать по-гриффиндорски.

Но тот факт, что он стоял к ним спиной, уже сам по себе был достаточно красноречив. И вряд ли останется без внимания. Что бы там Регулус ни решил, на самом деле Северус демонстрировал ему доверие.

Ему, но не этим четверым.

Защитив сознание окклюментными щитами, Северус обернулся. Свою палочку он высоко не поднимал; защитная стойка, которая в мгновение ока может стать атакующей. Эйвери и Мальсибер все еще не двигались с места; вода с них текла ручьями. Хэддок наконец-то выпутался из одеяла и сидел на полу, разинув рот, а Розье не шевелился, но они смотрели на Северуса, все четверо, и трое из них уже успели достать палочки — Розье свою чуть приподнял и выставил вперед... весьма удобно для нападения — можно выпустить заклинание в любой момент...

Профессор Снейп успел бы заметить любую их атаку. Но Северус еще не решил, стоит ли демонстрировать умения профессора Снейпа во всей полноте.

— Редкостная наглость с твоей стороны — так запросто сюда заявиться, — негромко произнес Розье. Его голос звучал почти задумчиво, и все же в нем отчетливо слышалась угроза.

— А я вообще редкостный наглец, — ответил Северус и чуть не дал себе за это по башке. О Господи, это еще что за гриффиндорство...

Губы Розье тронула усмешка — тонкая и неприятная, за которой явственно проступал еще более неприятный подтекст.

— Похоже на то. Ты знаешь, что за награду Люциус Малфой пообещал тому, кто тебя проучит?

— Коллекцию маггловских фильмов про гангстеров? Все богатства Востока? Сестры у него нет, так что...

— Мерлиновы яйца, Снейп, — вытаращился на него Эйвери, — да что за хрень с тобой творится?

— Он сошел с ума, — чуть слышно предположил Мальсибер; таким тоном он обычно разговаривал, когда ловил в библиотеке очередную девчонку.

"Да — и вы даже не представляете, насколько, — подумал Северус. — И вдобавок совершенно не боюсь такой мелкой сволоты, как вы".

И это тоже было правдой. Он опасался того, на что они могли бы быть способны — не того, на что они оказались способны в действительности. Один на один им с ним не справиться, и даже если учесть, что слизеринцы равных шансов противнику не давали, его это не пугало. Такое открытие... успокаивало. Несмотря на все, в чем он заверял свою мать и Лили, несмотря на все безупречные логические выкладки, до конца заглушить сомнения ему так и не удалось. С помощью окклюменции — да; но и только.

Как оказалось — по-настоящему Северус боялся только за Лили. Единственное его слабое место; единственный способ причинить ему вред. Вот только они до нее не доберутся — разве что через его труп. Обезглавленный. И разрубленный на куски.

— Куда я собираюсь сойти сейчас, — сообщил он, — так это в царство снов.

И с этими словами он широко взмахнул рукой и вырубил соседей по комнате — послал в них четыре роскошных, ослепительно-красных Ступефая.

Такой вот подарок на день рождения. Себе — от себя же.

* Дамблдор цитирует чуть измененный Псалом 29. Откуда он его знает? Ни малейшего представления (прим. перев.).

9 января 1977 года

Проснувшись, Лили осознала, что, во-первых, отродясь себя так плохо не чувствовала, а во-вторых — вчера ей отчего-то казалось, что утром она пойдет на поправку. Но кожа совсем заледенела, и кровь тоже, а во всем теле ощущалась пустота. Глаза разлепились с трудом — так нещадно их жгло, Лили попыталась сглотнуть, но воспаленное горло саднило, а еще она осталась тут одна...

Северуса не было рядом.

Кажется, тело ответило болью; похоже, что даже физической — она гнездилась где-то в середине грудной клетки, как будто за ночь все отчаяние стеклось туда, в сердце; Лили попыталась подняться, и в голову вонзились сотни иголочек — в глаза, в виски, в затылок...

А потом двери распахнулись, и в больничное крыло вошел Северус. Слава Богу... Чуть не плача, она боролась с одеялами, тянулась к нему и мечтала об аппарации, только наоборот — чтобы расстояние просто исчезало по желанию...

— Что такое? — спросил он и вдруг каким-то образом оказался рядом с кроватью, словно и впрямь был способен стирать расстояние; наконец-то она смогла до него дотронуться, он сжал ее руки, не сводя с нее глаз...

— Боже милостивый — я сейчас же позову Помфри.

"Нет", — хотела возразить она, но получилось только покачать головой, губы беззвучно шевелились — нет... Она потянула его на себя, обняла за плечи, коснулась губами подбородка — Северус судорожно пытался устоять на ногах, чтобы не свалиться прямо на постель; его волосы уже загрязнились, а лицо начало лосниться, но Лили было все равно. От него веяло чем-то паленым, и старыми книгами, и затхлыми простынями, и она втянула носом этот запах и нашла губами ту точку у него на шее, где бился пульс... Где-то внутри заискрилось тепло — там, на дне той глубокой и холодной пустоты; оно растекалось по венам, заполнило ее всю, от макушки до пят, и ей с каждой секундой становилось все лучше, и легче, и сладостней, и боль постепенно отступала.

Плечи словно сдавило тисками — так крепко в них впились его пальцы; тепло накрыло ее с головой, вспыхнуло, обжигая... и как же это было чудесно. Но тут Северус ее оттолкнул — едва ли не грубо, заставил отстраниться, чтобы заглянуть в лицо, и тепло отступило, словно отодвинутое набежавшей тенью, но та лютая стужа не возвращалась, потому что Лили все еще чувствовала его взгляд, его близость, его руки — и она сжала его плечи, вцепилась в них, словно в спасательный круг...

— Лили, — похоже, он колебался, а потом отпустил ее плечо, и прикосновение исчезло — холод, опять этот ненавистный холод — и снова вернулось, его пальцы скользнули по щеке... Лили подалась вперед, прижимаясь к этой руке, и закрыла глаза — он дотронулся до ее волос, самыми кончиками пальцев, так невесомо, будто боялся сломать что-то бесконечно хрупкое, и принялся убирать мелкие прядки с лица, все так же бережно и неспешно...

— Лили, — повторил он голосом взрослого Сева — низким и тягучим, словно каждый звук ее имени камешком перекатывался на языке; этот голос глухим рокотом отдавался внутри, и в нем чувствовался трепет — как и в пальцах Северуса, что убирали ее локоны за уши. — Ты нездорова. Но я... тебе помогу.

— Ты уже это делаешь, — в горле все еще саднило, а губы казались чужими. — Только не отпускай меня.