Джон Китс - Эндимион

Зачем в раю уснул я в тот же день
И крыльев рая не заметил тень?
Зачем подобен искре был, которой
Удел один — угаснуть смертью скорой,
Хоть луч её алмазом отражён?
Я впал в ничто — я впал в тяжёлый сон.
Но я недолго был в оцепененье.
Сквозь дрёму чьё-то лёгкое движенье
Услышал — и сейчас же пробудился.
И встал я, и слезами разразился,
Ломая руки. — Ты послушай: маки
Головки опустили; в полумраке
Дрозды смолкали; даже Геспер прочь
Ушёл с небес, и стало мне невмочь
Терпеть тот день с его тяжёлым взглядом.
Отшельный бриз травил себя, как ядом,
Капризной меланхолией. Казалось —
Пеона, слышишь? — будто раздавалось
Везде и всюду чьё-то «До свиданья».
Пошёл я прочь — и видел увяданье
На небе и земле: оборотиться

Успели тени в мрачные темницы;
Прозрачные ключи единым духом
Там почернели; рыба кверху брюхом
Пошла наверх; и было в красной розе
Болезненное что-то, и в угрозе
Шипы её торчали. В диком страхе
Я демона признал в невинной птахе,
Что душеньку мою в обличье новом
Решил украсть под сумрачным покровом,
И всюду, где бы я ни сплоховал,
Меня толкало в каменный провал.
И маялся, и всё я клял сначала,
Но Нянька Время люльку раскачала.
Я осмотрелся, и обрел терпенье,
И возношу богам благодаренье
За то, что ты со мной, за то, что вскоре
Молитвами твоими стихнет море
Томящей жизни».

Он закончил. Оба
В молчании сидели. Да и что бы
Могла сказать Пеона? — Бестолково
Звучит в такой момент любое слово:
Нет смысла подступаться к крокодилу
С мечом; вотще выказывает силу
Кузнечик солнцу. И, вздохнув, сначала
Пеона пристыдить его желала
За эту слабость, но напрасно губки
Она кусала: как в больной голубке,
В ней было сил для горького упрёка.
«Неужто это — всё? — вздохнув глубоко,
Она спросила. — Странно и печально,
Что тот, кто был задуман изначально
Как полубог и должен был остаться
В легендах наших, будет воспеваться
Лишь простодушной девою за прялкой,
Что станет петь, как он, скиталец жалкий,
Не веря, отрицал в самой основе
Существованье истинной любови;
Как вяхирь ветку с тисового древа
Ронял пред ним, припомнит эта дева;
Как умер он; а также как на славу
Любовь над ним устроила расправу;
Закончится баллада жалким стоном. —
Но ты, кого зовут Эндимионом,
Ты песней стань серебряного горна
И в небе рей, в котором так просторно!
По вечерам и я влюблённым взором
Стремлюсь наверх — к серебряным озёрам,
Где озарённые закатом тучи
Волшебные напоминают кручи;
И острова, и золотые пляжи,
И улицы я разбираю даже,
Где кони скачут; вижу, как цветисто
Там высятся дворцы из аметиста.
Я знаю, недоступно мне всё это,
Ужели горнего не видеть света?
Но веришь ли, в душе благоговея,
Провижу я источники Морфея,
Каналы, что прочерчивают воздух…
Пелёны даже в ласточкиных гнездах
Нежней бы не заткал челнок паучий,
Чем небеса — фантазией могучей!
Пускай миры эфирных начертаний
Воздушней породивших их мечтаний,
Отвергнуть жизнь за то, что сей подарок
Не столь обворожителен и ярок,
И подвиги забыть, и благородство
Фантазий ради — это ль не юродство?»
В смущенье горьком был Эндимион,
И, словно тяжкий отгоняя сон,
Он веки чуть раздвинул. Так же бризов
Встречают мотыльки внезапный вызов,
Распахивая крылья чуть пошире,
Когда Зефир командует в эфире.
Как ни страдал он, мнилось, что чудесной
Он манны вдруг попробовал небесной.
Приободрясь, промолвил упоённо:

«Похвал от мира жажду я, Пеона,
Но хилый, сонный призрак — что он может?
Ветрило он никак не потревожит.
В бездействии мой парус обтрепался.
Ушёл я с корабля, да, я расстался
С ним, неподвижным. Высшие надежды,
Когда я в небо устремляю вежды,
Соизмеримы с радугой в размахе,
И не хочу в земном копаться прахе.
В чём счастье? — В том, чтоб разумом стремиться
К союзу с вечным — и преобразиться,
Времён, пространств одолевая сферу.
Взгляни на небеса, пойми их веру;
Прижмись губами к розе; чти мгновенье,
Когда свершится одухотворенье
Ветров свободных музыкой, и чудо
Эола извлечёт она оттуда,
Из чрев их светлых; а потом в могилах
Проснутся песни предков наших милых,
И призраки пророческих мелодий
Закружатся среди лесных угодий
Над каждым следом бога Аполлона;
Потом рожки заплачут сокрушённо
На месте давней битвы. Над поляной,
Где засыпал Орфей, малыш румяный,
Родится колыбельная лесная.
Мы чувствуем ли это, сознавая,
Сколь одиноки мы и сколь похожи
На странствующих духов? Но вокруг
Есть тысячи событий, что не вдруг,
Но исподволь приводят под начало,
Которое короной увенчало
Весь род людской. Из дружбы и любови
Сей выкован венец; в первооснове
На дружбу уповаем, безусловно:
Спокон веков она блистает ровно;
Но каплю света, что горит в зените,
В конце невидимой для глаза нити, —
Зовут любовью. Сочленяя звенья,
Она — бродило, светоч, дерзновенье
Порывов наших. Боже мой, как сладко
Смешаться с ней, растаять без остатка
В её лучах! И только с нею слиться,
Взмыв в эмпирей, душою окрылиться
Зовёт она. Любовь, по существу,
Питает нас и держит на плаву, —
Порой уподобляясь пеликану, —
Отверстою держа над миром рану, —
Чтоб даже тот, кто в силу возвышенья
Имел бы право принимать решенья,
Отсеивая плевелы от злаков,
И вытирать следы позорных знаков
Везде, где проползают люди-слизни,
И он бы, позабыв об этой жизни,
Во сне любовном причастился раю.
Скорей бы онемел я, уверяю,
Чем разговором тишь нарушил эту,
Благотворящую на всю планету,
О том не ведая, хоть это благо
Внушает соловью его отвагу:
Он о любви поёт в лесной беседке
И забывает на высокой ветке
О том, что Ночь на цыпочках крадётся.
Так и любовь, что часто признаётся
Простым смешеньем страстного дыханья,
Мы до конца понять не в состоянье.
Невежествен и я; но как могли бы
Цвести цветы и красоваться рыбы
В серебряной кольчуге; как бы, право,
Земле в наследство отошла дубрава,
И как бы семя в почве прорастало,
И что тогда бы с музыкою стало,
И где тогда бы песни наши были,
Когда б мы не встречались, не любили?

Когда способна смертная любовь
К бессмертию вести, всё вновь и вновь
В народах честолюбье пробуждая,
Тогда, сестра, лишь прихотью считаю
Стремленье к славе тех, кто издалече
Любви бессмертной движется навстречу
И сам бессмертен. Ты в недоуменье?
Но эти вещи истинны: в строенье
Нет атомов, гудящих в нашей дрёме,
Которые, ведя к тупой истоме,
Роятся в бреднях. Нетерпенье гложет
Мой дух, который, знаю, жить не сможет
Единственной мечтой — до появленья
Надежды за тенями сновиденья.
Меня поймёшь ты лучше, может статься,
Когда скажу, что стал я сомневаться,
И верится сегодня еле-еле,
Что я лишь сон увидел, в самом деле,
Той самой ночью. Слушай же, Пеона!
За храмом, возведённым в честь Латоны,
Что скрыт от нас за тёмными ветвями,
Лощина есть с неровными краями,
Поросшая деревьями столь плотно,
Что грифы там летают не вольготно,
Но, натрудив крыла свои, в мученье
Ещё подолгу чистят облаченье.
Ведут ступени в тесную каморку;
Колодец рядом выложен; он зорко
Кусты и небо видя, над собою
Уставил око нежно-голубое.
Цветы, что были схожи с первоцветом,
Но с тёмной бархатной каймой при этом
И в золотых веснушках — для тебя я
Носил их, из расщелин добывая
Огромнейшего камня, на котором
Дремал, объят полуденным измором.
Сквозь камышинки продувая воду,
Я в них дудел, как будто не был сроду
Мужчиной взрослым, и с восторгом юным
Кораблики я делал и Нептуном
Себя воображал. Но чаще даже,
Младенцем становясь в любовном раже,
Из облаков, пушистых, словно вата,
Я возводил дворцы замысловато.
Вдруг вижу — в золотистом ореоле,
С колчаном стрел возник в небесном поле
Сам Купидон — как прихоть, как каприз.
Мне помешать не мог и лёгкий бриз.
И я подумал: не пуститься ль ныне
За божеством по голубой равнине?
И полетел, и — веришь ли, Пеона?—
Чудесный лик заметил изумлённо,
Тот самый лик, что брезжил мне в колодце,
Увиденном во сне. Что сердце бьётся
Отчаянно, как пойманная птица,
Я чувствовал, и захотел я взвиться
Поближе к солнцу, — но цветы, цветы
Внезапно закружили с высоты,
Окутав мир душистым покрывалом.
И я, объят восторгом небывалым,
Росой небес как будто причащён,
Пучиной смерти не был поглощён,
Когда тот лик опять забрезжил вскоре.
Сколь радость мимолётна! Боль и горе
Нас истязают, как оленя — овод,
И радость неохотно ищет повод
Для новых встреч; всё горше ждать с испугом,
Как скучный день с мучительным досугом
Прочь отойдёт, но следующей ночью
С бессонницей мы встретимся воочью.
И боле эти думы были горьки,
Чем те — тогда, на маковом пригорке, —
И целый век, разбитый на минуты,
Прополз во тьме моей душевной смуты.
Но счастье длилось, скука умалялась.
Со мною это трижды повторялось,
И в муках претерпел я обновленье;
И зимний ветер проиграл сраженье
С весенним солнцем; небо ликовало,
Но всё украдкой слёзы утирало,
Сочувствуя загубленным бутонам.
Я бодрым становился, оживлённым,
И ты мне шапку с видом благодарным
Венчала украшением янтарным.
И думалось, что все мои страданья
Со временем отправились в изгнанье,
Но пребывал в беспомощном разладе
Я сам с собой; и часто, скуки ради,
Метал копьё бесцельно. Как-то случай
В ручей серебряный быстротекучий
Копьё забросил. Труд проделав адов,
Прошёл я двадцать малых водопадов,
Ища исток прозрачного ручья, —
Его в пещере обнаружил я.
«Прощай!» — журча, высмеивали воды
Печаль свою, когда родные своды
Навеки покидали. Там свисали
Растения, и листья покрывали
Жилище нимфы. Как же я смутился!
«Нечистый смертный, где ты очутился? —
Промолвил я. — Здесь охлаждает руки,
Вернувшись к людям после злой разлуки
Из сумрачной геенны, Персефона?
Иль Эхо здесь о чем-то увлечённо
В безмолвии лепечет, и впадает
В безумие, и тихо засыпает
Под музыку печальную? В тиши
Обеты, что давал я от души,
Пускай оно со вздохом перескажет,
Пускай оно их выслушать обяжет
Её, ту самую, кому с тоски
Я рву цветы, кому плету венки,
Шепча над каждым, чтобы этот шёпот
Донёс до милой мой сердечный ропот,
И смилостивилась она однажды.
Услышь меня, скажи ей, как я стражду,
О, Эхо милосердное!» — И здесь
Язык свой глупый придержал, и весь
Я покраснел, стыдясь тоски острейшей,
И не дал ходу жалобе дальнейшей,
Но пребывал в слезах, когда ко мне
Вдруг кто-то обратился в тишине:
«Сию пещеру разыскать трудней,
Чем остров Делос. Знай и помни: в ней
Роняет Эхо звук не в пустоту,
Но поцелуям вторит. На лету
Меня коснёшься — на малейший шорох
Отвечу». — Стихло Эхо в коридорах.
Умчалось время. Где оно, сестрица?
Угас мой смех, но в горечи стремиться
Не стану к смерти. В противостоянье
Я буду к ней. Ну, вздохи, до свиданья;
Глубокому предамся размышленью.
О мире сём во время посещенья
Его глухих и сумрачных окраин
И вновь считать не стану, неприкаян,
Я звеньев горя; в горы не уйду,
Чтобы забыться там, избыть беду
В порывах ветра. Слушай: очень скоро
Я изменюсь и трезво, без укора
Взгляну на мир спокойными глазами,
Туда, где нынче полыхает пламя
Моих надежд. Пускай умрут. Я смею
Предположить, что чуть поздоровее
Кажусь тебе? А солнышко садится…
Еще поспеем мы на колесницу,
Что нам прикатят местные селяне». —