Александр Лавров - Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

28/I. Сегодня слышал Поссарта в симфоническом. Как сценический исполнитель – (я его два года назад видел в роли Юлия Цезаря) – он уже далеко не тот великий художник, каким был во дни моего отрочества и юности (его Мефистофель – одно из сильнейших впечатлений, какое я имел в свою жизнь); но как декламатор он все еще несравним ни с кем [1663]; я подозревал в нем большую музыкальность; сегодня на репетиции Kaim-Konzert’а [1664]я понял, что он потому и не имеет соперников в декламации, что обладает прямо великим музыкальным дарованием; изо всех присутствовавших на эстраде музыкантов, не исключая и дирижера, Поссарт был наиболее музыкант; т<���ак> к<���ак> это была единственная репетиция, то он, не обращая внимание на публику, произносил стихи с очевидно намеренною (в целях срепетовки) подчеркнутостью ритма и напева; он почти все время дирижировал короткими острыми движениями кисти руки; стоя вполоборота к публике, он глазами обращался в сторону различных инструментов ровно за ¼ секунды до их вступления: очевидно, всю партитуру он знает наизусть; во всех ансамблях и в своем «дуэте» со скрипкой он ритмически побеждал своих партнеров. – Иногда он очень удачно делает то, к чему Вы так неудачно стремитесь в своем чтении. Надеюсь, дорогой мой, Вы поправились окончательно и судьба наконец в близком будущем сведет нас вместе хотя бы недели на две. – Коля занят теургической фантазией (вероятно: Eine theurgische Tondichtung für Pianoforte, zwei Geigen, Alt, Cello [1665]или еще больше инструментов; по-русски будет называться просто фортепианный квинтет или секстет или септет) [1666]; эта вещь послужит естественным переходом от доведенного им до последних пределов тонкости и звучности фортепианного стиля к стилю оркестральному, который он намерен развить совершенно от себя и независимо от «модной» вагнерианствующей инструментовки; темы Теургической необычайно прозрачны, отчетливы, радостны и оригинальны. – Да! Он да Вы – вот все, что мне дает силу нести мое убожество. – Об Анюте я, конечно, не говорю; это совсем другое дело; другое же дело [1667]. –

Вечером . – 30/I. – Не удалось дописать. Т<���ак> к<���ак> II том биографии Бетховена (Theuyer < так! >) [1668]занят, я читал в библиотеке Moebius Ueber das Pathologische bei Nietzsche [1669]и так углубился, что не оставалось времени. Когда дочитаю, то сообщу Вам свое мнение. А теперь скажу то, что хотел третьего дня. – Лев Львович написал мне, когда я был в Москве, письмо [1670], очевидно желая прочнее формулировать свое мнение обо мне, что в устной беседе затруднительно; в двух словах его мнение сводится к тому, что моя культурность стала второй природой и что в такой степени не высоту культурности, а именно проникновенность ею он не встречал почти ни у кого. Ей-Богу, я о себе очень невеликого мнения и потому-то так бесстыдно рассказываю Вам о мнении других; я, как обиженный ребенок, радуюсь на игрушки и показываю их другим. Еще одну игрушечку подарила мне Маргарита Кирилловна [1671]. Как-то раз я во время одного посещения у нее был особенно в духе и говорил сравнительно интереснее обычного; сначала она слушала очень внимательно, но затем я даже не без некоторой досады приметил, что она полуслушает меня и очевидно обдумывает какую-то свою мысль; я запнулся; она воспользовалась этим и сказала мне: «Эм<���илий> Карл<���ович>, Вы просто удивительный человек; поверьте, я знаю всю Россию, но таких, как Вы, не встречала; все – специалисты, музыканты, ученые, философы, художники, поэты». А я, прервал я ее, а я – дилетант, и притом страдающий от своего дилетантизма, от своей поверхностности. – Что вы страдаете, это я понимаю, – ответила она; вы – глубокий человек, и вас мучает недостаток ваших знаний и умений; но вот это-то и ценно, что дилетантом является человек глубокий; это Ваш крест, зато другим Вашим близким, Вашему брату например [1672], полезнее, что Вы – дилетант.

До свиданья, дорогой мой, поправляйтесь и приезжайте в Мюнхен. Не забудьте написать мне о том, что делать с моим письмом о теургии [1673].

Спасибо за Ваше милое письмо. Давно уже Вам ответил на первое [1674], но почта далеко, а мне теперь надо экономить каждый шаг (я только что переехал из больницы [1675]). Операцию мне сделали основательную: у меня сделался нарыв между седалищным нервом и прямой кишкою. Пришлось разрезать мускулы ноги и задний проход. Теперь только через месяц я могу мечтать о выезде. Каждый день мне делают перевязку вот уже скоро 3 недели и еще 4 недели впереди. Но мучился страшно. Но странно на операционном столе себя чувствовал, как в раю, пока хлороформировали, все время наблюдал за процессом усыпления (очень приятно). Приятно закружиться колесом в хаосе каких-то барабанных ударов (должно быть, удары сердца) среди кучи людей, о которых знаешь, что все они будут кромсать и резать, и очнуться на постели, перевязанному, окруженному уходом. За мной ухаживали монашки. У меня нет слов описать, до какой степени они утешительны и милы. Теперь медленно влачу свои дни, а влачусь согбенный и с палкой по улицам, ковыляя. Раньше месяца или 1½ не могу сесть в поезд. Рана может открыться. Рана неудобная и требующая ухода. Нарыв называется « phlegmona ».

Но простите, что я в самом деле разболтался о своей болезни. Дорогой Эмилий Карлович, Вы один из самых дорогих мне людей: не пишу Вам, потому что накопилось столько Вам сказать, что боюсь: когда начну говорить, разорвет. Долго ли Вы пробудете в Мюнхене? Вообще в будущем году будем ли мы видаться? Ведь нельзя же так, как теперь: едва Вы приезжаете, я уезжаю, и обратно.

Смею Вам напомнить, что у Вас Ваши письма ко мне: они мне очень дороги. Вы мне их вернете – неправда ли? [1676]

Остаюсь глубоколюбящий Вас

P. S. Анне Михайловне глубокое уважение и привет. Николаю Карловичу тоже [1677].

Не задержали ли какие-нибудь причины. Но после Вашего ответа.

Дорогой Борис Николаевич! Ваши два письма в одном конверте получил. Большое спасибо Вам. Хотел сейчас же ответить, да не удалось [1678]. И сейчас слишком обременен разными добровольно возложенными на себя тяготами. Рачинский вышел в отставку [1679], написал мне мистическое письмо [1680], собирается идти в священники; шлет Вам привет и просит меня сообщить Вам, что полгода он непрестанно молится за Вас. Я не молюсь, но за то (?) укрепляюсь в том убеждении, что Вы победите . Обнимаю Вас крепко. Горячо любящий Вас Вольфинг.