Генрих Бёлль - Письма с войны

[…]

Восточный фронт, 28 мая 1944 г.

[…]

Вчера поздним вечером добрались наконец до цели нашей поездки, города Яссы; мы долго выгружались, потом шагали по темным улицам незнакомого города, но в двенадцать нас уже расселили по квартирам; я оказался в просторном доме школьного учителя; теперь ждем распределения…

Издалека доносится гул битвы… город удачно расположен на нескольких холмах, поросших зелеными цветущим деревьями, вид роскошный, множество белых зданий с внушительными башнями, действительно впечатляет; красивый город, с огромным числом проживающих в нем чужих людей, совершенно чужих и незнакомых нам, странная смесь романского с балканским, очень интересно; нас в городе мало. Мы должны готовиться к наступлению, готовиться и ждать, ждать развития событий, которые никогда не наступят; завтра нас, видимо, окончательно распределят…

Мы лежим вповалку на полу маленькой комнаты, всего восемь человек, но можно свободно вытянуть ноги и чудесно поспать; здесь очень тихо и спокойно; может, завтра нас окончательно поделят…

[…]

Восточный фронт, 30 мая 1944 г.

[…]

Восемь часов утра, здесь, где я сейчас сижу и пишу тебе, я провел вчера ужасный вечер и еще более страшную ночь; из-за внезапной тревоги мне пришлось вчера прервать мое письмо и на всех парах мчаться по булыжной мостовой назад в роту; она уже была готова к выступлению и, не медля ни секунды, тотчас быстрым маршем направилась необычайно мягкой, ясной, лунной ночью в сторону фронта. И вот теперь с двух часов сегодняшней ночи мы лежим в наших окопчиках в лесу, в то время как наша артиллерия вколачивает артиллерийские снаряды в русские позиции, наши танки в безумных количествах движутся вперед, а мы ждем приказа к атаке.

Со мной Бог […], иду в бой без капли страха…

Передай привет маме и всем остальным.

[…]

Румыния, 2 июня 1944 г.

[…]

Позавчера, уже под утро, в шесть часов, в среду после Троицы во время последней атаки меня ранило в двадцати метрах от линии русского фронта. На сей раз я получил уже по-настоящему «железо в крестец», потому что не мог ни лежать, ни сидеть; не знаю, дойдет ли на сей раз до отправки в Германию, я сомневаюсь в этом, но тем не менее надеюсь на встречу […].

Я уже в поезде, который направляется на юго-восток Венгрии; переправят ли нас оттуда еще куда-нибудь, не знаю, но не теряю надежды.

Последние дни были просто чудовищны. Я счастлив, что Бог таким вот образом вырвал меня из этого ужаса. Мы были брошены в самое пекло бойни, стоявшая в воздухе пыль затмевала свет, не было ни капли воды и ни крошки еды, мы спешно продвигались от одной вершины холма к другой под постоянным ураганным огнем; да, это был настоящий ад. Когда же наступил второй вечер, нам вместо отдыха снова приказали окапываться, наутро предстояло решающее наступление, в котором я участвовал до последнего. Когда я был ранен и меня наскоро перевязали, прорвались русские танки, и нам пришлось отступить; неожиданно в пятидесяти метрах от нас вся местность вдруг почернела от русской пехоты! Потом было самое худшее — бегство, но Господь спас меня и сберег, и я от всего сердца возношу Ему благодарственные молитвы! Надеюсь как-нибудь рассказать тебе обо всем более подробно. Сейчас у меня нет сил писать, передай всем привет.

Не пиши мне, пока не сообщу свой адрес.

[…]

Шепшисентдёрдь, 5 июня 1944 г.

[…]

Продав зажигалку, я обзавелся наконец писчей бумагой. Обычно после обеда от двух до пяти здесь можно свободно выйти в город, однако пока эти замечательные кондитерские и пивные не для меня. Есть в этом прелестном маленьком городке и чудесное место для прогулок, где можно встретить множество счастливых пар, очаровательных женщин и девушек, детей, однако эта многоликая и красивая жизнь проходит мимо нас. Мы действительно на чужбине и «чужды родине». Пусть снова очутиться в доме и спать пусть даже и на земляном полу считается благодеянием после тех страшных дней под Яссами и моего бегства во спасение собственной жизни, тем не менее я хотел бы как можно скорее покинуть эти места, лишь бы появился шанс вернуться в Германию.

Перспектива возвращения в Германию не столь уж необоснованна, однако все-таки очень маловероятна. Мы надеемся, надеемся и, несмотря ни на что, будем очень благодарны.

Я возлагаю также большие надежды на то, что война вскоре кончится; просто она не может дольше продолжаться; как бы то ни было, все человеческое имеет свой предел. Настроение солдат всегда одно и то же, я даже не принимаю это в расчет, как, впрочем, и всякие разговоры, но я верю в то, что более весомые и существенные обстоятельства положат конец войне…

Господи, будь милосерд, снизойди к нам […], чтобы мы вновь обрели друг друга здоровыми, полными сил и не сломленными тяжестью наших бед и наших страданий. Я пребываю в красивой маленькой усадьбе, которую окружают громадные густые цветущие каштаны, и буду спокойно спать ночью, у меня есть еда и даже курево.

Я ненавижу войну, до глубины души ненавижу войну и любое причиненное ею страдание, ненавижу любое слово, любой жест, каждого, кто питает к войне иные чувства, чем ненависть. Она настолько бессмысленна, а политика столь беспредельно гнусна и порочна, что никто и никогда не вправе начинать такую войну и вести ее столь бесчеловечно долго…

Богу ведомо, что теперь я досконально знаю войну, все ее хитрости, поэтому прошу тебя […] не верить ничему, что напишут или уже написано о ней, ежели там не сказано о страданиях солдат и боли и личного отношения того, кто это написал, как, например, в книгах Вихерта или новеллах Альвердеса. В войне нет никакого юмора, никаких анекдотов, нет всего того, о чем бессмысленно и преступно врут газеты; ах, я прошу, прошу тебя ничему этому не верить…

Я лишь желаю, чтобы Господь Бог отпустил меня вскорости домой живым и здоровым, по крайней мере, настолько здоровым и полным сил, чтобы я смог приступить к своей работе, пусть даже в нужде, бедности и нищете, все это вообще не имеет никакого значения, главное — быть подле тебя и заниматься своей работой…

[…]

Шепшисентдёрдь, 7 июня 1944 г.

[…]

Большую часть утра занимался починкой своего порядком поистрепавшегося гардероба. Затянул на брюках дырки и заштопал изодранный осколками снарядов китель, до сих пор не удалось получить новую и чистую рубашку; здесь вообще ничего нет, ни чайной чашки, ни даже столовой ложки, поэтому я терпеливо жду, пока поедят другие, и одалживаю у них самое необходимое для еды. Нынешним утром выстирал также свои последние и единственные чулки и повесил их на солнце, чтобы успели высохнуть к вечерней прогулке. Вчера вместе с моим новым другом Янзеном долго бродил по городу; как же все-таки здесь чудесно и мирно, но мои сердце и душа не испытывают от этого подобающей радости, война убила во мне всякую охоту радоваться чему-либо. В завершение нашей прогулки мы попытались обменять немецкие деньги на пенгё, для чего зашли в немецкую булочную, где нас встретила молодая хозяйка и пригласила пройти в жилую часть дома. Там она рассказала нам, что вышла замуж за солдата из Дюссельдорфа, который находился здесь в составе оккупационных войск, и что потом он погиб под Сталинградом. Тут же в комнате возилась ее маленькая дочурка, ей исполнился всего месяц, когда погиб ее отец. Женщина пребывала в глубоком смятении, бросалась в глаза ее нервозность, горе сильно подкосило ее, но тем не менее, как принято говорить, «не сломило». При виде этой беспечно играющей маленькой белокурой девчушки, отец которой похоронен где-то в бескрайних просторах далекой России, беспредельная жестокость войны неимоверной тяжестью легла мне на грудь и омрачила душу. С какой же сокрушительной уверенностью война убивает все, имеющее хоть маломальское отношение к немцам, даже в этом отдаленном, мирном уголке Венгрии; да, судьбы многих людей значительно тяжелее и печальнее нашей, так что нам не пристало жаловаться.