Генрих Бёлль - Письма с войны

Вчера вечером с большим волнением узнали о вторжении на Западном фронте; ах, как бы мне хотелось оказаться там, ведь куда лучше противостоять такому противнику, как англичане, чем этой непроглядной темени и необъяснимому страху перед русскими; к тому же это совсем недалеко от тебя. […] Вторжение — необычайно важное событие, оно действительно может решить исход войны еще в этом году; было бы несказанной радостью, если бы однажды обозначился наконец спасительный знак начала конца; да, эта безумная, преступная война должна вскоре окончиться, […] мне необходимо еще многое рассказать тебе про войну и о войне, […] рассказать самое важное. Письмо отправишь через неделю-другую, думаю, на номер полевой почты 4868п Ц, потому что через месяц я уже точно буду в своей роте, но пока не знаю, как долго идут письма. Постараюсь в ближайшее время сообщить тебе точный адрес, пока пиши на номер 40828 2. Поезд. Сюда почта доходит через три недели, а уж столько времени я здесь наверняка пробуду, поэтому каждый день, каждый, буду ждать писем.

[…]

Шепшисентдёрдь, 10 июня 1944 г.

[…]

Теперь я счастливый обладатель пенгё и потому могу вести себя более свободно и с большим удовольствием и радостью окунуться в здешнюю жизнь. Все-таки странно и таинственно, отчего самые обыкновенные, ничего не значащие денежные знаки так влияют на восприятие жизни. К сожалению, я не в силах превозмочь себя, чтобы не зависеть от них. […] Страшное воспоминание о тех днях под Яссами немного поблекло и теперь не докучает мне столь сильно; минуло всего десять дней с тех пор, как я был ранен, но кажется, прошла целая вечность. Эта не поддающаяся определению жестокость войны столь безжалостна, что каждая секунда тех дней останется в моей памяти, да я и не хочу забывать о них; мне лишь хочется избавиться от их гнетущей, всесокрушающей власти надо мной, тяжелой и страшной, как кошмар. Знаешь, эти воспоминания о войне очень, очень дороги мне, но я хочу, чтобы не они владели мной, а я ими… хочу говорить с тобой об этом, о чудовищности современного оружия, об апокалипсической «безрассудности», с какой приносят в жертву людей; в жизни ничто не происходит бессмысленно, потому что все предопределено Богом, однако с чисто человеческой и военной точки зрения очень многое бессмысленно.

Я точно знаю, что война — преступление, абсолютное и наихудшее из преступлений! Она включает в себя все остальные преступления, все до единого…

На Западном фронте будет вынесен приговор войне, и я надеюсь, что это произойдет в скором времени. Пока еще европейский Запад настолько силен, что от него зависит исход войны. Но лишь один Бог ведает, каким будет будущее.

Меня тошнит от войны, постепенно она превратилась в безумную неразбериху, нет больше ни радости, ни воодушевления, и чаша страданий нашей пехоты наполнилась до краев; от офицеров теперь не многое зависит, солдаты снова и снова норовят получить какое-нибудь ранение, которое спасет их из этого ада. Но я ненавижу также и ад лазарета, ненавижу ад униформы, вообще любую униформу ненавижу как таковую…

[…]

Дебрецен, 23 июня 1944 г.

[…]

Уже четыре дня, как я вообще не поднимаюсь с постели, меня мучают головные боли и одолевают тайные помыслы и надежды любым путем попасть в Германию; а в общем я чувствую себя хорошо, благодаря постельному режиму и лекарствам головные боли поутихли, рана постепенно затягивается, хотя и очень медленно; я все еще надеюсь, что до моего полного выздоровления пройдет не менее нескольких недель, за это время случится что-то грандиозное и совершенно непредвиденное, что изменит нашу судьбу к лучшему. Я так хочу на Западный фронт! Я бы тотчас добровольцем вызвался туда, несмотря на незажившую рану и небольшую температуру, конечно, если только это освободит меня от непредсказуемого Востока. Должно быть, на Западе чертовски опасно, но столь мрачно и до такой степени безотрадно, как на Востоке, там вообще быть не может. Ведь мы сами с Запада. Здесь, в Венгрии, условия жизни ближе к европейским. Вообще-то я люблю Восток, ты это знаешь, и сегодня все еще люблю даже Россию, но у войны здесь ужасно страшное лицо; русским по-настоящему удается нагнать на нас страху, они знают наши «чувствительные» души, наши настроения, и я верю, что они любят свою страну и потому самоотверженно защищают ее.

Здешняя медсестра, измеряющая нам температуру, русская, студентка медицинского института, приземистая крепкая деваха с круглым лукавым лицом и черными, как уголь, умными глазами; любое насмешливое или пренебрежительное высказывание в адрес Советов или России она парирует с искренним возмущением; вот только неизвестно, по своей воле или принудительно попала она в вермахт. Кто его знает. Во время моего следования на Восточный фронт, а также мучительного возвращения назад я видел, что вся железная дорога буквально забита поездами с беженцами, в основном крестьянами, которые долгими месяцами преодолевали огромные расстояния на запряженных лошадьми телегах, потом высвобождали лошадей из запряжки и грузили все в товарные вагоны; безумное смешение разномастных племен и народов; женщины, дети, мужчины, старики, все размещаются со своим скарбом в товарняках, с постелями и кухонной утварью, все точно так, как на надписи на вагонах, которую ты тоже наверняка видела: «8 лошадей — 40 человек»! Я еще никогда не бывал в шкуре лошади, поэтому не знаю, как чувствуют себя восемь лошадей в одном вагоне, а вот жизнь сорока человек в таком вагоне я хлебнул сполна. Многих беженцев ссаживают по пути следования поезда и отправляют на дорожные работы, потому что по всей Венгрии усиленно приводятся в порядок все линии железных дорог. Путь же большинства беженцев обычно заканчивается в Германии на заводах. Ах, это здоровый цветущий народ, красивые мужчины и женщины, здоровые и жизнеспособные; когда мы вернемся с войны домой, они будут прочнее и увереннее стоять на ногах, чем мы, во всяком случае, чем многие из нас, солдат. Именно так оно и будет, мы не годимся для такой жизни, ибо совершенно не знаем ее, хотя по возрасту должны бы находиться в самом центре ее, получая радость от работы и преодоления трудностей. Но такая жизнь нам неведома. После войны многих охватит порождающее тревогу смятение. Восемнадцатилетние, по сути, еще маленькие девочки окажутся более приспособленными к жизни, чем мы, и школьники будут высмеивать нас. Впрочем, я этого не боюсь […]. Я действительно научился выходить из всех затруднительных ситуаций и со всей душой и любовью отдамся своей работе, меня не испугают никакие насмешки и трудности.

Вот только горько сознавать, что жизнь по-прежнему проходит мимо нас. Ты согласна с этим? Эти июньские вечера, все чудесные весенние дни и золотые от солнца дни грядущего лета […]. Что только станет с нами? Я настолько уверовал в неминуемо близкий конец войны, что мне часто становится страшно даже допустить мысль о другой возможности, ведь всякое может случиться.