Даль Орлов - Место явки - стальная комната

Когда-то оказался на Байкале. Там рассказали: байкальская вода обладает удивительным свойством. Если мертвую рыбку погрузить в нее всего на сутки, то вынешь абсолютно чистый, совершенно не поврежденный скелетик. Нечто подобное получилось здесь. Сухой скелет огромного романа лежал передо мной, уместившись на двух листах большого формата. Эпизоды с Наташей подчеркнул красным. Сделал первый шаг к пьесе…

Но это — технология. Важно сказать о нашем с Жигульским смысловом посыле, о том, что мы хотели сказать своей молодой аудитории, предлагая посмотреть спектакль о Наташе Ростовой. Той молодой аудитории — середины семидесятых годов прошлого века — которую мы неплохо знали.

Часть этих идей была изложена в заявке, которую я сочинил для министерства. Перечитывая ее сейчас, вижу, что главная идея и нынче не устарела. Даже общая ее преамбула, звучащая, может быть, несколько напыщенно для нынешнего уха, верна: «Правильное толкование философского, нравственного, художественного наследия великого русского писателя особенно важно для нашей молодежи, для тех, кто еще только получает первые уроки гражданственности, морали, человечности, кто в своем становлении не должен пройти мимо сокровищницы духа, глубин постижения человеческой сути, заключенных в творчестве Льва Толстого».

Громокипящая медь этих строк была адресована, понятно, начальству. Но нам важно было получить ответ и на совершенно просто звучащий вопрос: а не устарел ли Толстой? Возможна ли встреча нынешней молодежи с нравственными императивами Толстого? Даже некоторый эпатаж присутствовал в такой постановке вопроса. Судите сами…

Помните, как 12-летняя Наташа позвала молодого офицера Бориса, который пришел в гости к Ростовым, в цветочную, «на то место между кадок, где она была спрятана». И там она его «поцеловала в самые губы». В ответ молодой человек сказал девочке, что он ее тоже любит, но вот просить руки не будет раньше, чем через четыре года. Разумную Наташу эта перспектива вполне устроила.

Далее читаем во втором томе романа: «Наташе было 16 лет, и был 1809 год, тот самый, до которого она четыре года тому назад по пальцам считала с Борисом после того, как она с ним поцеловалась. С тех пор она ни разу не видела Бориса… Но в самой тайной глубине ее души, вопрос о том, было ли обязательство к Борису шуткой или важным связующим обещанием, мучил ее».

Сколько волнений из-за одного поцелуя! На целых четыре года в памяти, повод мучительным размышлениям, шутка он или «связующее звено»? Вот значит, какие бывали времена, какие жили когда-то на той же самой русской земле ответственные девочки и мальчики! А сегодня они, такие, способны кого-либо заинтересовать, будут ли их эмоции поняты и оценены по достоинству современными отроками и отроковицами, пришедшими на спектакль? Или все это окончательно кануло в небытие к середине второй половины XX века? По тому, как принимали зрители представления, стало ясно: не канули.

Спектакль «Наташа Ростова» продержался в репертуаре Московского театра юного зрителя несколько сезонов при абсолютных аншлагах. Школы присылали заявки на коллективные посещения, приходили целыми классами. Отрадно было видеть, как весьма непростое театральное действо, развернутое Жигульским на сцене, все его сценические условности, метафоры, сочетания разных структур — музыки, света, пластики, с напряженным вниманием и совершенно искренним интересом воспринималось зрителями. Жугульский не адаптировал, не упрощал сцненический язык, но юная аудитория все чудесно понимала и принимала.

Тогда я уверился в том, что наши дети в принципе гораздо лучше, чем мы о них порой думаем. Мы думаем, что в мире информационного бума, цинизма, реальной и экранной жесткости наши дети стали глухи к доброму слову, к продиктованному заботой о них поучению, к тому, что в старину назвали бы идеалом. А это все-таки далеко не так. Это мы, взрослые, по лености своей, или по недомыслию забываем порой предлагать им идеалы, не говорим, когда надо, слово «вперед», которое Гоголь называл благословенным. Но когда не забываем, предлагаем, выдвигаем, они живо откликаются.

Об этом думалось мне на представлениях «Наташи Ростовой», когда во время действия тихо входил в темноту зала и, прижавшись к стене, стоял там, вглядываясь в ряды молодых голов, вслушиваясь в напряженное дыхание, в тишину внимания, с которым постигалось там толстовское слово.

Однако вернусь к заявке на пьесу «Наташа Ростова», направленной на одобрение в Министерство культуры. В ней ведь были изложены не только общие соображения, так сказать, идейная направленность нашей с Жигульским затеи, но и принципы, которых считал важным придерживаться драматург при написании произведения. Из этого, кстати, станет понятно, почему автор предпочел назвать его не инсценировкой, а пьесой. Нормальному зрителю или читателю сие как бы до «лампочки», но для специально интересующихся, возможно, будет интересно и это.

В заявке я рассуждал следующим образом: «Эпопея «Война и мир» никак не реализуема на подмостках в своем полном объеме. Такое намерение полностью бессмысленно. Классик видел свой замысел воплощенным именно в романе, в романе и воплотил. Пьеса же по нему должна быть сложена по иным, не прозаическим, а драматургическим законам. И в этом смысле она должна претендовать на то, чтобы быть самостоятельным художественным произведением, имеющим собственную структуру, свое внутреннее движение и сцепку характеров, иными словами — оригинальную художественную концепцию. Вместе с тем, эта пьеса, конечно, обязана быть верной духу первоисточника, максимально точно передавать суть и особенности классических образов».

Роман — чтение, пьеса, в конечном счете, — зрелище. И то, и другое вначале пишется словами на бумаге, но как по-разному! Прозаик волен разместиться со своим сюжетом, описаниями, размышлениями хотя бы и в нескольких томах, драматургу отведено семьдесят страниц, которые при чтении вслух с паузами должны звучать не более двух-трех часов. Но у зрителя должно сложиться впечатление, что он целую жизнь прожил за эти три часа, успев к тому же и наплакаться, и насмеяться. Просто какое-то волшебство!

Еще 2 500 лет назад Аристотель в своей «Поэтике» замечал не без юмора, сравнивая трагедию и эпопею (читай: пьесу и прозу, хотя бы и ритмованную — Д.О.): первая достигает своей цели «при ее небольшом сравнительно объеме, ибо все сгруппированное воедино производит более приятное впечатление, чем растянутое на долгое время; представляю себе, например, если бы кто-нибудь сложил «Эдипа» Софокла в стольких же песнях, как «Илиада».