Диана Виньковецкая - Единицы времени

Незримый подпольный центр русской культуры вдруг рассыпается — уезжаем на Запад. Обыск и обострение судьбы — из Агадырской экспедиции, где работал Яков, всех геологов, и плохих и хороших, перевели во ВСЕГЕИ, Всесоюзный геологический институт, а блистательного геолога Якова Виньковецкого не взяли. Одной из причин невзятия, помимо общечеловеческой зависти, была заинтересованность Комитетом государственной безопасности стихами Иосифа, которые они пытались отыскать в нашем доме и на работе, — этим интересом они перепугали геологическое начальство, которое решило держаться подальше от стихов.

«Яша, не уезжай!» — с такими словами приехал из Москвы друг Якова — поэт Геннадий Айги. Друзья уговаривали отказаться от отъезда, сердились. «Яков, ты должен оставаться здесь, твое влияние, твоя миссионерская натура нужны тут», — настаивал Борис Вахтин. После вечера у Игоря и Марины Ефимовых с одним из известных американских профессоров–славистов, как только мы втроем вышли на улицу, Борис сказал: «Яша, и ты хочешь жить среди таких людей? Купят — не купят. Учти — это еще лучшее, что там есть. Там все искусство, литература, живопись подчиняются стандартам общества, а не поставляют обществу свои стандарты. И вообще, там даже у самых образованных людей большая задержка в развитии. Тебе не с кем будет там говорить о большом и настоящем».

Я часто вспоминаю эту пугающую трезвость Бориса Борисовича Вахтина. Мы не предполагали, что ценности рассматриваются исключительно в свете их продаваемости, что твои изыскания никому не нужны и никто не купит ни твоих книг, ни твоих картин, если там нет пикантностей, чернухи, отбросов. До какой степени искусство зависит от финансов, нам не могло присниться ни в одном сне. И как часто только посредством скандала можно заявить о себе. Может быть, несчастье оказывается более благоприятным для открытия в себе стремлений к возвышенному? Такой парадокс: окружающая действительность избавляет тебя от серьезного к ней отношения и ты чувствуешь себя поэтом. Но я не буду развивать эту мысль.

Романтические иллюзии разбились о реальность. Мы увидели, какой цвет у свободы. «Ведь нет ничего хуже для человеческого сознания замены метафизических категорий категориями прагматическими.» И сколько стоит эта наука разочарования? Мы заплатили дорого за свою недооценку негативного человеческого потенциала. А что нужно иметь или не иметь в душе, чтобы ясно видеть то, что существует? Неужели это были мы? Мы — тут, наверное, приходится сказать: я — чувствовали, что вряд ли на Западе у нас образуется общество, «где будут все наши». И теперь я знаю точно: не образовалось. География, политика, работа, зависть разделили и рассыпали единения. Местоимение «мы» распалось на множество «я». «Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает».

Все жили в одном из красивейших городов, помимо родного языка и советского опыта каким‑то мистическим образом нас объединял и этот город «с его декорациями, лучшими в мире». Фактура и меланхолия нашего города облагораживала нас. Тогда у меня еще не было подозрения, что все мы друг другу чужие, — это пришло позже. Братства не получается.

«Индивидуальность, неповторимость, особенность каждой человеческой души, опыт каждого человека делают этот реальный психологический мир (единственный мир, непосредственно доступный человеку) каждого из нас абсолютно замкнутым, непроницаемым для другого я» — так напишет Яков в своем эссе о живописи. «В сущности, никто — никому — не нужен» — так неожиданно для меня определит Яков отношения между людьми уже в Америке. Это было сказано им после того, как наши ленинградские друзья, которых Яков любил и высоко ставил, не приехали навестить нас, работая не так далеко от нашего вирджинского поселения. В Америке метафизических воссоединений не произошло. И у Якова при его блистательном английском не завелось достойных собеседников среди новых соотечественников, а старых всех раскидало. После бурной имперской интеллектуальной жизни мы оказались в провинции, «среди ковбоев», и это было непросто. Была тоска по общению с внутренне близкими людьми. Глубокая острая мысль Якова оставалась на холостом ходу.

«Жизнь сложна. Затем она лишь и нужна, чтоб праздновать в ней день рожденья».

Один из дней рождения Иосифа, который он праздновал в своей квартире в мавританском доме Мурузи, я хорошо запомнила. Как известно, в том доме, похожем на торт, много чего происходило: жили Мережковские, Ахматова последний раз в этом доме видела Гумилева. А я первый раз шла к Бродскому на день рождения.

Идем с Яковом по знакомому Литейному проспекту в нужном нам направлении, прошли Дом офицеров, «обителью, где царствовал сквозняк, качался офицерский особняк». И вдруг видим самого раскачивающегося поэта Иосифа с сигаретой в руках — он прогуливается вдоль стены своего дома. «Раскачивался тенью на стене.» (как раз у той стены, где сейчас висит его мемориальная доска).

— Что ты тут стоишь? — спросил его Яков. А у меня мелькнула мысль: «еще одна оригинальность «наших» — приглашать в дом, а самим уходить».

— Вы идите в дом, — говорит Иосиф, — я жду людей. Из Москвы должны приехать люди, они не знают, где в Питере входы и выходы.

— Ну что ж, — засмеялась я, — будем веселиться без героя.

И мы вошли в комнату с громадными потолками и пилястрами, заполненную людьми, сидящими за столом; показалось, что приглашенные уже давно празднуют день рождения героя, не замечая его отсутствия. Общее впечатление было праздничным, стоял шум, мы втиснулись на поставленную на две табуретки доску. Не успели мы как следует пристроиться, как появился герой вместе с людьми, пришлось потесниться и усадить московских людей тоже на самодельную скамейку. Иосиф прошел на свое место в центре стола у окна. Среди общей болтовни слышно: «Вася Аксенов.» Я удивилась, когда узнала, что «людьми», которых ждал Иосиф, оказались Вася Аксенов с женой Майей. Аксенов был в зените славы, гости сразу переглянулись, когда его узнали.

У Иосифа я не заметила никакого придыхания, ни грамма предпочтения, ни пристрастия, ни замешательства, ни мельтешения. «Жду людей» — это запомнилось навсегда как урок собственного достоинства. Этот крохотный эпизод врезался тогда мне в память, потому что внешний успех других людей не трогал ни Якова, ни Иосифа так, как многих других. Каждый из них преклонялся только перед Высшим.

Я не помню, во что была одета (Кузьминский, улыбнись!), но запомнила, что Люда Штерн была в изумительной разлетающей тонкой накидке, время от времени она ее руками приподнимала, будто хотела взлететь, и Аксенов надолго запомнил взмах Людочкиных крыльев. Мать Иосифа М. М. сидела рядом со мной, не суетилась, не бегала взад и вперед, а была преисполнена спокойного величия. Она одобрительно слушала, как я с Майей, женой Аксенова, обсуждала красавиц. Все, как известно, реагируют на внешность, в этом нет ничего оригинального, кроме того, что все видят разное. И если одному лицо кажется красивым, то другой совершенно не обязательно с этим согласится. За столом сидело множество красавиц, только будто не разные красавицы, а одна и та же — Сара Леандер? Не знаю, напоминал ли кто‑нибудь из присутствующих ее, но, по словам Иосифа, она была для него идеалом женской красоты. Совпадают ли идеалы с возлюбленными? Во всяком случае Иосифу его «романтическая карьера представляется наиболее удовлетворительной».