Диана Виньковецкая - Единицы времени

«Вы — язычник, сударь», — ласково говорил Яков Вахтину, когда они обсуждали влияние религии на сознание. Борис как будто симпатизировал политеизму, предполагая, что любая форма человеческой деятельности освящена различными божествами. Он упрекал Якова в идеализации христианства. Яков настаивал, что для него в христианстве начинается понятие о добре и зле, исчезают жестокие законы язычества. Один смотрел на религию как на общественную структуру, а другой — как на индивидуальный путь к истине. Для Бориса единобожие было сродни диктатуре, а политеизм — демократии.

Подобный «социальный» взгляд на религию я потом встретила у Иосифа в его эссе «Бегство из Византии», где он сравнивает монотеизм с диктатурой. Однако не «всем богам он посвящает стих», и неоднократно Иосиф говорит и пишет о своем интровертном восприятии религии как монотеистическом векторе.

Кажется, один из немногих в Ленинграде, Вахтин написал открытое письмо в защиту политических заключенных, которое передали в 1968 году по «Голосу Америки». Борис не одобрял наш отъезд в Америку, считая, что Яков должен жить в России, что, несмотря на российский холод, под чужими небесами он не согреется.

Позже в Хьюстоне Якову приснился сон–явь, будто он стоит где‑то на Черной речке, где одно время жили Вахтины, вода в реке черная–черная и крутится кругами. Вдруг он вполоборота видит проходящего мимо Бориса, без шапки, огорченного, угрюмого. Борис идет по направлению к реке и не узнает Якова. Яков хочет догнать его и попросить прощения у Бориса за то, что уехал из России. Кричит ему в след: «Боря, прости!» Борис не оборачивается, бросается в сторону, Яков не может его догнать. Борис исчезает из виду.

Позже узнали: этот сон Якова был в день смерти Бориса. Памяти своего друга Яков написал некролог «Быть живым», опубликованный в журнале «Континент». Некоторые знакомые, согретые любовью Якова к Борису, просили, чтоб Яков писал о них последние слова. Яков уклонился от таких возможностей, догнал Бориса, попросил у него прощения, и писать приходится за него.

Кажется, Борис Вахтин познакомил Якова с Александром Гитовичем, поэтом и переводчиком с китайского и корейского. Гитовича притягивал Восток, индуизм, мистика восточной мудрости, сплав философии и поэзии в звучании стиха. Дача у Гитовича в Комарово была рядом с «будкой» Ахматовой, недалеко от дачи Раисы Берг, известного генетика. Осенью и зимой 1962—1963 годов она предоставила свой дом Якову и Иосифу. Яков жил в первом этаже, Иосиф во втором. И Яков и Иосиф иногда навещали Гитовича, хотя он был намного нас старше. Говорили о поэзии, о переводах, о китайских стихах. Гитович давал читать Иосифу и Якову книги, которые он собирал. С редчайшими книгами «Бхагаватгита», «Махабхарата» Яков познакомился через Гитовича. Позднее он использовал восточный принцип отстранения в своей статье «Как вести себя на допросах». Но ни буддийское отстранение, ни индуистский политеизм, ни исламский мир нетерпимости не привлекали Якова как жизненная философия. Ему были ближе Новый и Ветхий Завет; метафизические горизонты иудаизма и христианства для него были одной книгой. Он считал, что Евангелие развивает идею Ветхого Завета.

Как‑то вечером мы с Яковом зашли к Гитовичу. Около дачи стояли в снегу финские сани с навостренными лыжами, которые будто не боялись, что их уведут. Мне захотелось покататься, и только я приблизилась к ним, тут же выбежала собака–колли и вышла жена Гитовича, имя которой я запомнила — Сильва. Мы зашли в дом. Гитович показался мне каким‑то трагическим, опустошенным, лицо испитое, с бороздами страдания. Гитович прочел несколько своих стихов, потом других неофициальных поэтов, и смеющимися глазами поглядывал на меня. Они с Яковом долго говорили о японских и китайских стихах. Звучали танки или хайку .

В тот вечер, возвращаясь на электричке в город, мы встретили на станции Иосифа. Тогда впервые я услышала из его уст фразу: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку». Фраза относилась к Гитовичу, «довольно милому человеку» — так много позже скажет о нем в интервью Иосиф.

Как‑то в «будке» у Ахматовой, как вспоминает Лидия Корнеевна Чуковская, Гитович, увидев, что Иосиф снял нагар со свечи, назвал Иосифа «холуем»: думается, переводчик с китайского позавидовал, что Иосиф приносил для Ахматовой воду и топил печку ей, а не ему. Однако, протрезвев, Гитович перед всеми извинился, и они остались в дружеских отношениях. Гитович оказывал Якову особую симпатию еще и за то, что Яков «не вертится в хоре Анны Андреевны», хотя и называл ее «гордостью русской земли». Любовь, симпатия, ревность. «Нет, я не варвар. Я не посягну на то, что мне пока неясно», — писал Александр Гитович об абстрактных картинах, бросая вызов политическим скандалистам в Манеже.

В той электричке Иосиф с Яковом говорили, как природа одного человека и его творений не кажется низкою, а других — эстетически раздражает. «Есть лица, которые я не переношу.» — сказал Иосиф. Я хоть и не переносила, но сказать так не могла. Конечно, каждый делает выбор: нравится — не нравится, и наше отношение поначалу основано на внешности, а потом уже мы примеряем соответствие внешности и поступков, подлинной сущности и видимости. Иосиф, как никто, доверял своему глазу — «орудию эстетики». Он не обращал внимание на неровное обхождение с ним Гитовича, принимал его как есть, Иосиф его переносил. Одно время они даже готовили к изданию книгу стихов «Зимняя почта»; не знаю, какие стихи входили в ту книгу, потому как книга не появилась в печати.

Как я уже упомянула, Яков и Иосиф жили в Комарово, на даче академика Берга, которой владела и распоряжалась его дочь, генетик и ученый Раиса Берг. На первом этаже дачи, где располагался Яков с банками ацетона, красками, холстами, досками, в один из дней загорелась круглая печка. Яков вызвал пожарных, и они довольно быстро потушили пламя, хотя кое‑что и сгорело. Иосифа в этот день наверху не было. На второй этаж пламя шло по трубе от печки, которая сгорела вместе с картинкой «Поклонение волхвов», вдохновившей Иосифа на первые рождественские стихи. Картины Якова остались целы.

В конце двадцатого века, можно так сказать, про этот пожар я услышала фантастическую версию Евгения Рейна — короля импровизированного рассказа. В Москве, в Доме национальностей, проходила выставка картин Якова. Атмосфера на открытии выставки была официальная, начальник этого заведения говорил казенно–советским языком, приводил какие‑то скучные цифры неизвестно чего, заискивал перед Михаилом Пиотровским, директором Эрмитажа, открывавшим выставку. Все чувствовали себя как на заседании обкома или еще чего‑то и деревенели. Вдруг появляется Евгений Рейн, открывает рот и громким поставленным голосом начинает импровизировать про абстрактное искусство, как оно возникло в шестидесятые годы в ленинградских подвалах. Как Яков интеллектуально подходил к живописи, к Джексону Поллоку, к. После абстрактного искусства, видимо по аналогии с развалом, Евгений переключается на пожар в Комарово.