Диана Виньковецкая - На линии горизонта

Как‑то она вместе с другой девчонкой появились разодетые в мужские пиджаки, да ещё размера на три больше. Ну, настоящие хламиды. Я разинула рот и стала пристально их рассматривать.

— Машенька, вы так, в этаком обличии, на улицу пойдёте? Откуда у вас эти обноски?

— Это нам дедушка Эстэр подарил, — отвечает Маша.

— А брюки на вас в гармошку, все в дырках, как у пьяного Васьки Клюя.

— Ты, бабушка, из пятидесятых! — со смехом сказала Маша. И через секунду добавила: — Такая сейчас мода.

Я хотела их ещё устыдить, мол, вы просто уроды, да вижу, они всё смеются, и я тоже начала смеяться.

— Смелые вы девки, — говорю, — как в деревне пели: «Вот и вышли — обе никудышны, обе неумелые, зато девчонки смелые!» Себя изуродовали, чёрной краской губы намазали. Красоту всю замаскировали. Волосы закрыли шапками задом наперёд вроде тех, что грузинская шпана на рынках торговала. «Аэродромы» их звали. Ни каблучков тебе, ни туфелек, ни воланов на юбках говорят: «Ты, бабушка, из пятидесятых»! По–разному смеялись: они надо мной, а я над ними, над их нарядами. Хохочем мы, вдруг Машенька и говорит:

— Бабушка, у тебя буржуазный вкус!

— Это у меня‑то? У нас считалось мещанством носить кольца и всяческие украшения, краситься.

— А что это такое «мещанство»? — спросила серьёзно Машенька, хотя смех ещё не сошёл с её лица. Моё первоначальное изумление сменилось размышлением, думаю, как всё объяснить? Как им понять, что самая молодость на войну пришлась, как нас готовили к жертвам… быть скромными… Как сказать этим молодым американкам, во что мы свято верили? Прюнелевые туфельки по булыжникам и перекрашенные, перелицованные платья носили. Я махнула рукой, думаю, глупо выставляться, нотации читать, где мы оказались с нашими идеалами? И что из того, что мы скромничали? Я — старая и они — молодые американцы. Что между нами? Океан, война, голод, коммунизм, идеи… — И с их стороны — благополучие, довольствие, ничем они не ограничены, неограниченность беспредельная… Где соприкосновение, в чём? И есть ли общая правда?

Нужно приспосабливаться и понять: что к чему? У них свои молодые мысли. Конечно, бесстыдство я не поощряю, но и от моды никуда не денешься. Наш разговор с Машей про штаны закончился тем, что я вместе с ней купила себе брюки в мелкую полосочку. Отвыкать приходится от платьев с оборочками и листиками.

Уже в первый месяц оделась с ног до головы, по— иностранному и, если бы я, так вырядившись в деревню явилась, меня бы признали за американку.

И сама меняешься и чувства все пересматриваются. С самого первого дня внуки и дочка всё переделать меня пытаются, а я целый век жила непеределанная. Мало помалу, с трудом и размышлениями я начала преодолевать свои привычки, хоть мне и не хочется в этом признаваться, но дети хотят, чтобы я именно об этом рассказывала.

Ещё в первый месяц моего американского житья к дочке приехал её знакомый литературный профессор, и мы отправились на Кейп–код. Все говорили: Кейп–Код! Кейп— Код! Тресковый «колыбельный» мыс, там действие «Моби Дика» происходило. Курорт! Что, думаю, это такое? Длинная песчаная коса, врезающаяся в море, с маленькими деревянными домиками, с заскорузлыми просоленными сосёнками, ничего особенного. У нас в Карелии красивее. И разве это наши Сочи, с пальмами и белыми дворцами?! Разве это Гагры? Одна пародия на курорт. Немного похоже на Карелию, но не те камни, хотя тут есть океан. На самом краю этого Кода, в небольшом городке зашли в ресторан, такой шикарный, с медалями и наградами за лучшие рыбные угощения. Рыбьи чучела по стенам развешаны.

Лена говорит:

— Выбирай, мама, что хочешь: рыбу, устриц, тюну, лобстеров, мясо… Ну, что хочешь? Это… это или это?

— Да что дадут! — отвечаю я.

Профессор вдруг так сочувственно говорит дочке:

— Вот видите, как в России, — «что дадут», всё примем, всё съедим, и никакой ответственности. «Сказали, дают…» Такая российская убогость.

Они с дочкой долго обсуждали, почему я так сказала?

А почему я так сказала? Да потому, что так привыкла. Я верила в то, что говорили. Привыкла, что ты ничегошеньки не стоишь ни для кого, везде тебя унизят, оскорбят, обхамят. Это у нас так принято — и привыкаешь.

Сейчас у меня уже меньше стало самоунижения. Иногда даже удивляюсь на себя, как поменялось моё ощущение. Мне теперь иногда становится стыдно, что мы, русские, с одной стороны, всё к дверям жмемся с железной кружкой, а с другой, напускаем на себя бог знает какую важность. Как в стихах Ахматовой:

У моей американской внучки Маши совсем нет — «что дадут, то и возьму». Пошла она устраиваться в модный магазин на летнюю работу — продавать их вещи. Оделась, как всегда в удивительное, на этот раз в ночную рубашку с тонкими бретельками, ногти вымазала синя–чёрным лаком, волосы мелким бесом по лицу и плечам раскидала.

— Маша, ты так идёшь на работу устраиваться? — спросила я.

— Да, бабушка, я иду в самый роскошный, дорогой магазин, хочу там поработать летом продавцом. Мне хочется быть именно в таком магазине, где есть красивые вещи.

Я в удивлении посмотрела на неё, но ничего не сказала, я уже начала привыкать к их неограниченности. Любопытно, чем кончится этот поход?

Маша вернулась с интервью и сказала, что хозяева предложили ей меньше денег, чем она запросила. «Ну, и что?»

— Я повернулась и ушла, — сказала Маша.

— Так и ушла? Не согласившись? — удивилась я. Они тебя брали?

— Да, но я им сказала, что мне этого мало, и хотя работа в их магазине мне нравится, но я хочу получать больше.

Я смотрела на неё с каким‑то смешанным чувством страха и восхищения:

— Ты прямо так и сказала, что мало денег вы мне даёте?

— Да, так и сказала, вы мне даёте не столько денег, сколько я хочу.

— Маша, да как же так можно требовать, может, у них больше нету? Ведь ты же хотела там работать, почему же не согласиться?

— Бабушка, но ведь я хочу работать за то, что я считаю нужным.

Я стою разинув рот, смотрю на весь её гордый, разлохмаченный вид, про себя удивляюсь, а она продолжает:

— Но, бабушка, только я вышла из магазина, как хозяйка меня догнала, позвала обратно и предложила мне столько, сколько я хотела. Теперь целое лето я буду наслаждаться продажей изумительных шарфов и сумочек. И более того, они сказали, что за хорошую работу я буду ещё дополнительно получать от магазина разные подарки. Бабушка, важно, как держать себя!

Вот тебе, на! И почему‑то у меня радостно забилось сердце от такого Машиного дерзновения.

В конце лета Маша получила обещанные награды, подарила мне и матери по шёлковому серебристо–серому нашейному платку, вручную расписанному, а себе оставила кожаную коричневую сумку в виде мешка с разными карманами, какой‑то дорогой фирмы. Что хотела, то и получила. «Что дадут» — не взяла.