Диана Виньковецкая - На линии горизонта

В Нью–Йорке тайной, бескорыстной самодеятельности я не заметила — только для массовых тиражей, реклам, или за большие деньги — слишком высоко тут ценится поэзия, философия, мудрость, что никаких денег не хватает их поддерживать, и они потихоньку исчезают из употребления.

В Агадыре население развлекается в одном клубе, двух столовых и нескольких чайханах. Но самая излюбленная форма развлечения — питьё водочки «под забором» — где придётся, около магазина, угла дома, в подворотне. «…Всюду пир, всюду край чудес…» Какими только прозвищами и именами не назывались бутылки с водкой, от «маленькой» до «огнетушителя»… Сколько ласковых суффиксов, приставок, прилагательных пускалось в ход перед и после употребления. Сколько изощрённых присказок, прибауток, лирических обращений, как к возлюбленной. Веселящиеся группами и в одиночку располагались прямо на пыльной земле вокруг ларька, где продавались бутылки водки и закуска — консервы, известные под названием «килька в томате» или «завтрак туриста». Несколько раз буровики меня приглашали «под забор» — уважить их — выпить глоток зверского напитка — местной самогонной водки «Арак». «Выпьем там и выпьем тут — на том свете не дадут» — приговаривали они. Я раз попробовала полглотка этого жидкого вещества и долго обходила стороной то развлекательное место, — чтобы демократичность не вступала в конфликт с отвращением.

А в дни праздников в Агадырь завозили бочки с разливным вином под народным названием «Бормотуха» (напьёшься и будешь бормотать), которое продавали в разлив, и весёлые сходки вместе с потасовками происходили прямо около бочки. Как‑то два мужика, налив этого напитка в свои полиэтиленовые мешки, (видно, ничего у них под рукой не было) вдруг заспорили, заорали и начали драться этими мешками, — тусовать друг друга как в боксе; один из мешков разорвался, и краснорыжий раствор обдал одного драчуна с головы до сапог. Облитый, не жалея своего мешка, размахнулся им во всю длину руки, ударил необлитого, тот хотел увернуться, но споткнулся, и тоже был залит бормотухой. Ругань пошла такая, что ребята меня увели от этого зрелища, и я не знаю чем закончилось это полиэтиленовое сражение: что стало с вином, попавшим в сапоги? И скинулась ли публика на следующий раунд? В книгах и в кино рыцари сражались на шпагах и рапирах, теперь — в ход идут технические достижения. Экзотическую драку до этого я наблюдала в Кронштадте: два матроса под нашими окнами дрались морскими ремнями с пряжками, они по очереди размахивали каждый своим ремнём, пряжки метались в воздухе и даже посвистывали; причём каждый из них так ловко уклонялся от ударов, что казалось они специально разыгрывают сражение, чтобы восхитить собравшихся. Однако подошедший военный патруль забавники не восхитили, представление закончилось: для зрителей — разочарованием, для артистов — губвахтой. Кстати, ни «Арака», ни «Бормотухи» тоже не встретишь на этой стороне океана, по зверскости эти напитки перешибают все существующие. А вот сражений, по крайней мере по телевизору — сколько хочешь, только друг в друга кидают таким разнообразием изделий, какое не водилось в нашем захолустье, к примеру телефонами, компьютерами. Наверно, телевизионщики заимствовали этот обычай из Агадыря, разукрасив его заморской роскошью.

Если взглянуть на место изнутри — то и в Агадыре, и в Нью–Йорке почти одинаково страдают от скуки. Скука бесконечности и там и тут, и тут и там. В Нью–Йорке одиночество многомиллионной толпы… В Агадыре — абсолютная опустошенность. Не видя удовольствий от жизни, боясь одиноких вечеров, и чтобы увернуться от времени и тоски, в Агадыре — просто напиваются, в Нью— Йорке же всячески изощряются: летают, нюхают, бродят, приковываются к телевизору. Некоторые агадырские обитатели пока не хмельные, то грустные, но как только выпьют лишнего, то расходятся в полную хулиганскую силу исключительно и бессмысленно. Как известно, «у них Гамлеты, а у нас Карамазовы». Однако теперь так сказать почти нельзя — Гамлеты на этой стороне Атлантики давно повывелись и превратились в банкиров. Один, правда, попался на Бродвее, привезённый английским театром, но не удалось с ним поговорить, потому как Гамлет и Офелия пели (они были рок–певцами) и вокруг них крутился босоногий голландский Национальный балет. А вот Карамазовых на нью–йоркских просторах развелось больше, чем можно себе вообразить — ко всем субъектам со всех сторон, на работе, дома сексуальные домогательства — со стороны боссов, отцов, братьев, дядьёв, инфантов. «Не приставал ли к вам ваш родитель?»

— положительный ответ оправдывает все твои прегрешения. Тайна карамазовских генов пробралась в нью–йоркское общество. По–видимому, Митя Карамазов все‑таки убежал из тюрьмы в Америку вместе с Грушенькой… Вот бы Фёдор Михайлович подивился! Одно время в Агадыре тоже стал появляться Гамлет в синей накидке — в клубной самодеятельности, — в него перевоплощался бухгалтер из Центральной экспедиции, но Гамлеты тут не прижились, остались только тени отцов.

В Нью–Йорке ты почти что нищий, в сравнении с небоскрёбами, и придавлен своим положением хижины. Масса сенсаций, многочисленных новостей. Людей бесконечно соблазняют всякими политическими трюками и мелочами. И досадно, что тебе в предместьях Нью–Йорка внимания уделяется значительно меньше, чем хотелось бы, тут масштаб безразличия крупнее. Далеко не так в агадырских предместьях, где одно твоё появление в брюках вызывает взрыв любопытства. Осмотрят со всех сторон. «Откуда это забрели по такой грязи в туфельках? А какой–такой плащ‑то развивается?» Ты почувствуешь заинтересованное отношение к себе, к твоей одежде, виду, жизни. Советы, замечания, комментарии. Участие возрастёт до невероятной степени, если ты вступишь в разговор, постепенно окажешься в положении родственника, и от этого есть кой–какая тебе польза — находишь моментально поддержку.

Нью–йоркские часто «аплодируют какой‑то козявке незначительности». Бывшие и небывшие актрисы, певцы, прыгуны, спортсмены комментируют мировые события с видом знатоков, почти как наши буровики, которые иногда высказывали свои полуграмотные, доморощенные идеи перемены миропорядка. И хотя любой встречный поперечный в Нью–Йорке быстро и чётко говорит в микрофон — слова отскакивают от языка, но большей частью это — эхо, какие‑то отражения. Не представить что бы наговорили наши буровики, если бы их пригласили к микрофону?! Наверно, ничего не могли бы сказать — по причине страха и стыда — речь привыкли пересыпать матерными словами, а говорить их нельзя, без них же лексикона не хватает, феню, жаргон не все понимают. Почему‑то не только буровиков, а многих, говорящих на гибком русском языке, охватывает паника перед микрофоном. И разговор бесконечно уснащается разными вводными «лишними» словами: значит, понимаете, относительно, как бы… Свойство языка или сознания? Всем известно, как новая русская языковая революция схватилась за свободу слова и позаимствовала многое из лексикона буровиков, — английский уже давно поднабрался свободы, и русский навёрстывает пропущенное.