Диана Виньковецкая - Обнимаю туман. Встречи с Кузьминским

Поднялись по деревянной подвесной лестнице по ступеньками, шатавшимся и скрипящим, на высоту второго этажа, «первый» был без окон и дверей, как потом я увидела, первого и не было — дом стоял на сваях над ручьём. Вошли в громадную полутёмную комнату, всю заставленную и заваленную африканскими безделушками, сфинксами, деревянными фаллическими скульптурами, чудовищами с головами, клыками, копьями, ружьями. и бредовыми масками. Маски везде: на стенах, подставках, окнах, карнизах, перекладинах. почерневшие, пыльные. Смотреть на них мне не доставляет особого удовольствия — они как‑то будоражат, видимо, потому, что устремляются во внутрь тебя, говорят тебе о тебе — посмотри какой ты ужасный.

У Кости всегда была привязанность к экзотическим вещам — кафтанам, черепам, минотаврам, маскам, монстрам, фаллосам. и сейчас они заполонили всё пространство, а отдельные, воздушные шары с хвостами, как химеры, висели на потолке. Любя исключения из правил, он, видно, находит красоту в уродстве. Проходя среди этого наваленного, как на аукционе, антика, я что‑то задела своей сумкой, и вдруг чёрная фигура, лежащая около прохода, зашевелилась, я вздрогнула, в долю секунды увидела — эта фигура вытянулась и превратилась в живую чёрную кошку. Я отошла, оглянулась. И невозможно сказать, вижу или кажется : то там, то тут предметы, фигуры, маски стали двигаться, оживать. и вот- вот вся комната наполняется живыми приведениями.

Картина была мистическая.

«У нас девять кошек», — сказала Эмма.

Среди всей этой экзотики в дальнем углу было ложе. На нём возлежал наш герой. Эмма подняла его к гостям.

Костя изменился до неузнаваемости с того дня, когда был «не день рождения собаки», по выражению нашего сына Даничка. Смотрит по–другому. Исчезла бесовская хитреца во взгляде. Глаза стали водянисто–серыми и в них уже нет хмельной насмешки. Исхудал. Как‑то упростился, прошла жгучесть актёрства. Уже не дурачит окружающих.

Однако от Кости остались не только одни кости, но и та его часть, которая уважает просто то, что человек пишет стихи, рисует картины, творит. И он остается самим собой и не поддаётся общему соблазну. Он не лицемерен. Был хулиган, всегда в оппозиции к моде, пошлости и остался — себе не изменяет.

Как я уже писала, с порога знаешь с кем имеешь дело, всё говорит об этом. Приходится только удивляться, как другие, такие торжественно-учтивые поэты и писатели, от которых совсем не ждёшь пакостей, фальшивых заявлений, сводят счёты с теми, кто не может им ответить, «достают» из себя такое, что в сравнении с ними шутки и насмешки Кузьминского уже не кажутся такими едкими.

Стол, за который мы сели, примыкал к кухне, и чтобы не отвлекаться на «потусторонний мир», я повернулась спиной к оживающим маскам. За чаем беседовали. Костя показал несколько роскошных альбомов, которые он собрал, издал, написал к ним рецензии. Альбом художника Василия Ситникова, альбом пейзажей, фотографий. «Яшке хорошо бы такой альбом издать», — говорит Костя. «Нет таких средств», — отвечаю я. «Он всем помогал, всех жалел и задохнулся.» — проговорил Костя. Я замолчала.

Не удержался. и «прошёлся» по Иосифу, что‑то об «организации» себе премии — это предсказуемая реакция некоторых людей, к сожалению, близких к кругу Иосифа.

Теперь Кузьминского отделяло от Бродского большое расстояние, и хотя он не мог не ценить поэзию Иосифа, хорошо разбираясь в поэтическом мастерстве, но Костю всегда раздражали поэты, успевшие приобрести известное положение. Успех и признание Иосифа, хотя Кузьминский в давние времена сам способствовал этому, теперь ему казались «слишком ". Вместе со славой, как известно, появляется зависть и неприязнь, и знаменитый становиться мишенью, в которую летят камушки и камни.

«Волшебный хор» поэтов, своих ровесников, друживших с Ахматовой, друзей- соперников — Бродского, Бобышева, Рейна и Наймана — Кузьминский уже давно прозвал «ахмадули», «ахматовские сироты», иронизировал и сочинял пародии: «Ах, люли, люли, люли… агу, агу, агу. четыре ахмадули плясали на лугу. И Анна Андреевна вытирает им сопельки».

Внизу под домом Кузьминских был небольшой, но шумный водопад на ручье, впадающем, метрах в тридцати от дома, в ту самую реку Делавэр, через которую мы проскочили, разделяющую Нью–Йорк и Пенсильванию. Кузьминские живут в штате Нью- Йорк, а там, за рекой, наши давние друзья — писатель Игорь Ефимов с женой журналисткой Мариной Рачко, юношеские стихи которой Кузьминский поместил в свою «Лагуну». «Ах, зачем я инженер–институтка, лучше было бы мне быть проституткой.» Всех разбросало за реки и океаны. И все живём не там.

В какой‑то сильный дождь этот домашний ручей Кузьминских, не знаю его настоящего имени, переполнился водой до краёв, напившись, вышел из берегов, потерял курс и ринулся прямо на их дом. В результате — причинил хозяевам неприятности — разлил воду в их архивы, стихи, картины, рукописи, фотографии. Потом всю эту размытую массу понёс в реку, которая была близко, река подхватила эти художественные ценности и понесла туда, куда уносятся все дела людей.

Уезжая обратно в Бостон, оставляя Костю и своё время, я испытывала грусть. В отъездах, прощаниях, расставаниях есть что‑то грустное, законченное, всегда немножко похороны.

Дорога почему‑то была пустая, ни одной машины, ни одной души. Вспоминалось прошлое. Ехали вдоль долины неизвестной реки, окружённой горами, вершины которых были в тумане. По ходу нашего перемещения, как бы горизонтального — с юга на север — туман двигался вертикально — сверху вниз, и чем дальше мы продвигались, тем ниже он опускался и вдруг появился около нашей машины и обнял её.

«Обними мои плечи, туман...» пришли в голову строки из ранних стихов Кузьминского. И вездесущий туман обнял и мои плечи, и меня, и моё время, и затуманил всё. Сквозь его пелену вдоль дороги виделись только расплывчатые огоньки, неизвестно кем зажжённые, словно в пучине смутной памяти светлые пятнышки, оставляемые яркими людьми.

Внезапно всё рассеялось — мы выехали на освещённый фривей — скоростную дорогу Олбани–Бостон.