Виктор Ардов - Этюды к портретам

Словом, тип, изображаемый Вами, описан с предельной выразительностью и смелостью. Вообще я должен сказать, что смелость — одно из самых удивительных свойств Вашей актерской индивидуальности. Эта смелость в соединении с незаурядным темпераментом радует меня, может быть, больше всего в Вас, дорогая артистка. Я терпеть не могу полутончиков и полужестиков, игру в мелкое обаяние на сцене. А именно этим грешат иные даже самые одаренные артисты. Актрисы — чаще, чем актеры, потому что так называемая «женственность» иной раз понимается крайне узко. Изо всех виденных мною артисток с этой точки зрения я могу сравнить Вас только… пожалуйста, не удивляйтесь, только с Екатериной Васильевной Гельцер. Да, да, в этой балерине меня, помню, поразил отказ от мусорных и обычных ухищрений средней танцовщицы. Гельцер настолько была уверена в своем огромном обаянии вообще, в своей танцевальной и мимической выразительности, что даже в балете позволяла себе отказаться от отогнутых мизинчиков и локоточков, от улыбочек, которыми кокетки в пачках стараются попутно с исполнением роли завоевать себе поклонников в партере.

Вот и Вы скульптурно выразительны в жестах, которые сами по себе словно бы и неэстетичны, потому что принадлежат они не Вам лично, а изображаемой Вами подлой и грязной бабе. Но тут-то и возникает чудо настоящего искусства: из этих грубых деталей вырастает на глазах у зрителя создание чистого и высокого искусства, потому что чиста и великолепна Ваша цель: показать зрителям реально существовавший (а может, еще и существующий) тип. Только далеко не всякому артисту можно себе позволить такую смелость. Надо иметь и темперамент, а Вы сами знаете, что это встречается гораздо реже, чем просто актерские способности. Надо обладать наблюдательностью такою, чтобы зрители узнавали бы в Вашем создании живую жизнь. А что сами не знают, тому верили бы в Вашем исполнении!..

Вот я и наблюдал, как безоговорочно верит Вам зрительный зал. Да что там зал? Я сам — скептик, брюзга и обожравшийся театром сноб — не нашел у Вас ни одной интонации, ни одного движения, которое показалось бы мне неверным. А Вы очень щедры на эти подробности. Не только основные куски роли Вы играете по-разному. Еще и в каждый данный момент Вы радуете зрителей чем-то новым, что и смешит нас, и пугает, и ставит какие-то сюжетные загадки, которые увлекают нас… Как у Вас рассчитано это постепенное раскрытие роли, это крещендо не только актрисы, но и драматурга!..

Я следил за Вашим сценарием с особенной тщательностью. Надежда выпутаться, смешанная с испугом. Целая гамма мелких хитростей в диалоге допроса. Злоба, когда стало ясно, что настоящее имя раскрыто. Тревога за свою жизнь (могут расстрелять!). Из этой тревоги вырастает нерасчетливая похвальба своим богатством. (Об этих посулах хриплым голосом с одышкой и подавляемой алчностью можно было бы написать отдельный этюд.) Эпизод с выстрелом из незаряженного револьвера (попалась на хитрость следователя). И — «раскололась» полностью, совсем, начистоту. Вы и показали это особенно ярко в последних репликах…

Спасибо Вам, дорогая моя, за то наслаждение, которое Вы мне доставили своею игрой. Я рад, что не по радио, а в театре смотрел эту сцену. По радио, говорят, у вас получается образ почти трагический. В данном случае это-*-не повышение в чине (в жанре), а, наоборот, — обеднение. И вот почему: со всеми комическими и бытовыми эффектами, с наглядностью зрительной Ваша героиня страшнее и достовернее.

Я слышал, что какие-то умники собирались Вас притушить до уровня всего спектакля, мотивируя это тем, что Вы вырываетесь из пьесы, а для отрицательного персонажа это не по «чину». Кажется, даже в рецензии написано об этом. Это обычное недомыслие рецензента, а в театре, думается, тут была защита своих позиций невыразительности и серости, ибо, насколько я понял, весь спектакль производит впечатление вынутого из нафталина… Или вот так: все нарисовано тушью, а Вы одна— чистая живопись. Как зритель я желаю хоть на десять минут обрести в спектакле все краски действительности!.. Вы мне их дали, и я Вам за это благодарен.

Июль 1952

…В суровом 19-м году существовала в Москве полудикая организация под названием «Студенческий клуб». Зимой «клуб» ютился в подвале одного из домов Охотного ряда — подле нынешнего «Стереокино». На лето мы, то есть' «клуб», перебрались в ныне снесенный дом на углу Петровки и Кузнецкого моста (бывшее кафе «Кадэ преемник Трамбле»), Зимою в подвале бывали концерты и вечеринки с танцами. Летом больше напирали на шахматы и скудный буфет, допустимый в то время. Помнится, к нашим шахматистам в гости на сеанс одновременной игры пришел даже Алехин. Тогда он служил следователем Уголовного розыска — как юрист по образованию (он окончил незадолго до революции Московский лицей).

При «клубе» стихийно возник драматический кружок, в котором с восторгом подвизалось человек 20 молодежи. Руководили кружком два молодых артиста — А. 3. Народицкий и Ю. А. Решимов. И самый «клуб», и кружок при нем к осени 19-го года рассосались вовсе. Но из этого кружка вышли на профессиональную сцену народные артисты О. Н. Абдулов, М. Ф. Астангов, А. М. Лобанов и Р. Н. Симонов. Другие участники (их я и помню-то не всех) актерами не стали.

Однажды на репетицию нашего кружка один из участников привел своего приятеля и отрекомендовал его нам следующими словами:

— Начинающий артист Игорь Ильинский. Очень способный. Уже играл у Комиссаржевского в театре — и с большим успехом…

Я с почтением оглядел молодого человека (ему было около 18 лет), одетого по тому времени и среде даже роскошно: на молодом человеке была широкая и длинная блуза «художественного типа» из декоративной ткани темно- вишневого цвета. Впоследствии Игорь объяснил мне, что занавеси на окнах в докторском кабинете его отца (уже скончавшегося) дали ему возможность сделать себе дивные артистические блузы. Эти блузы вызывали зависть у всех нас.

Не могу сказать, что внешность Ильинского сразу подкупила меня. Этот выпуклый лоб, толстоватый нос с живыми ноздрями; извилистая линия губ; жестковатые, чуть- чуть курчавящиеся, волосы, теперь, увы, уже сильно поседевшие и отступившие ото лба, а тогда — каштановые, густые и неподатливые; небольшие серые глаза, от стекол непременного пенсне кажущиеся еще меньшими; брови в форме «аксан-сирконфлекс» — для юноши чересчур определенные и, я бы сказал, строгие, — все это показалось мне тогда в клубном подвале не слишком похожим на облик талантливого артиста. Да оно и по сей день у Игоря Владимировича — внешность совсем не актерская. Нет ни живости, ни горделивости, ни наигранных манер, столь обычных для служителей Мельпомены.