Виктор Ардов - Этюды к портретам

Но вот в чем было затруднение: все эти несогласующиеся между собою компоненты — сверхпсихологическую патологию ревности, бельгийский быт, фанерные машины, прыжки и танцы актеров в комбинезонах — надо было как-то свести воедино. Мы знаем, что рассыпались и не такие разнохарактерные спектакли. А вот «Рогоносец» не рассыпался. Почему?

Потому что главная роль была у Ильинского. Именно в этом труднейшем даже для опытного актера искусе и обнаружилось сразу и окончательно: Ильинский есть актер первого положения — тот, на чьих плечах выносятся все три-че- тыре-пять действий драмы. Премьер. Гастролер. Приманка для зрителей.

Теперь такие определения кажутся даже руганью. Ведь в театрах нынче принято попрекать недисциплинированных членов труппы и премьерством, и гастролерством. Полагается, что с этими явлениями неразлучно зазнайство. А мы говорим всерьез и с полною ответственностью: это совсем особая профессия — быть актером первого положения.

Если бы у Ильинского не было счастливых его актерских качеств — и темперамента, и фантазии, и обаяния, и, наконец, редкостной индивидуальности, — ничего бы не вышло из полубезумной затеи поставить машинного рогоносца. Но постановщик понимал это отлично. Он помог молодому актеру раскрыть заложенные в нем возможности. Ильинский в «Рогоносце» не играл ни бельгийского мужичка а-ля Мопассан, ни монтера при фанерных колесах, ни психологически усложненного ревнивца. Ильинский вел роль по единственно возможной линии: он развернул великолепным павлиньим хвостом все грани своего таланта. И юмор, и патетика, и лирика, и психология — столько, сколько надо, чтобы не увести в этот лес бессмысленного сюжета пьесы и самый спектакль, и зрителей; и великолепное чтение прозы, звучавшей у Ильинского как стихи; и ритмически точный рисунок роли (а не надо забывать, что машинное оформление диктовало свой очень сложный и трудновыполнимый ритм).

Режиссер очень сильно помогал Игорю. Партнеры? Да, были у Ильинского и партнеры. Некоторые из них играли плохо. Другие вели свои партии нейтрально. Кое-кто играл хорошо. Например, покойный В. Зайчиков в роли наперсника — Эстрюго был просто удачен. М. И. Бабанова, на долю которой пришлась роль многострадальной жены ревнивца, играла ее добросовестно и с присущим ей дарованием. Но ей постановщик не мог помочь: ее-то реплики нельзя было перевести в план парения над темой и над пьесой. Бабанова честно играла женщину, страдающую по вине сумасшедшего мужа. В данной пьесе это было обреченным делом. Верить-то в сюжет Кроммелинка невозможно. Тогда почему кто-то страдает? Словом, на наш взгляд, Бабанова пала жертвою бессмысленной пьесы. Но Ильинский блистал на фоне чужих больших неудач и маленьких удач как настоящий большой алмаз среди так называемых «розочек» — осколков той же породы…

Вот теперь речь пойдет об индивидуальности артиста.

Внешность Ильинского очень удачна для актера его диапазона: он и в жизни немного чудак, растяпа, рассеянный, хотя и важный с виду, простак. Голос несильный и не слишком приятного тембра — немного глуховат, а иной раз и хрипловат. Но голос этот обладает свойством гораздо более важным, чем певческая приятность: он редчайшего, неповторимого даже тембра. Ильинского можно узнать по голосу сейчас же. И он очень послушен, голос Ильинского: может обратиться в надменный бас и стать угодливым фальцетом. Может растягивать слова, а может произносить такие скороговорки и так внятно изъясняться шепотом, что слушатели и зрители только диву даются… Как и все тело, голос Ильинского очень ритмичен. В его устах проза может звучать словно стихи (это мы уже говорили). Но стих никогда не потеряет своего размера, сколько бы бытовых, комических и иных украшений ни вносил бы в рифмованную строку наш артист.

Интонации… Но они связаны еще с одним важным свойством актера — с его творческой фантазией. И тут я мало знаю артистов, способных конкурировать с Ильинским. Подражателей у Ильинского много. Но я никогда не слышал, не видел, чтобы Игорь подражал кому-нибудь. Дело не только в артистической честности, нет. Ильинскому нет надобности воровать украшения, краски, штрихи для своих ролей, потому что он на редкость богат в этом смысле, потому что в жизни — в своих наблюдениях — Ильинский черпает полными горстями. Но и тут надо отметить вот что: ваши наблюдения предопределены вашей собственной индивидуальностью. Если вы комик, то и слышать от других вы будете преимущественно смешные вещи. Если вы поэт, вас станут привлекать поэтические детали. И т. д.

У Ильинского его собственная фантазия, склад его интеллекта тоже предрешает сферу наблюдений. Трудно, конечно, определять короткими словами такую обширную и и разнообразную деятельность, как характер наблюдательности большого артиста. И все-таки я беру на себя смелость сказать, что Ильинский — наблюдатель лучше всего видит проявления забавного плутовства, наивные ухищрения простого человека казаться умнее, лучше, шире, его стремление скрыть проявления мелкого и неопасного эгоизма.

Вообще Ильинский предпочитает людей добрых, а не злых. Он чаще и охотнее занимается юмором, нежели сатирою. Его палитра в юморе всегда богаче. Он охотнее подтрунивает над своими персонажами, чем осуждает их. Так это было и смолоду.

И ход мыслей, и умение видеть вокруг себя, и осуществление уже в актерских образах своих мыслей и наблюдений— все у этого артиста непохоже на «товарищей-комиков». За 30 лет сравнительно близкого общения я, как мне кажется, неплохо изучил Ильинского. И все равно, каждый раз, когда я присутствую при том, как он на репетициях или дома, тренируясь, или в спектакле исполняет новую роль, новое произведение для художественного чтения, меня поражает свежесть и новизна его фантазии. Ильинский всегда находит краски и штрихи, которых не ждешь. Он осуществляет их средствами, которые тесно связаны с его и только с его индивидуальностью.

Как комический автор, драматург и новеллист, я, славя богу, наперед могу сказать, где лежит смех аудитории, где будут улыбки, где надо ставить комические акценты в любом этюде, отрывке, сцене. И если исполнители (или авторы) — деятели обычного среднего типа, я редко ошибусь в своих прогнозах. Не то, когда этот же этюд попадает в руки Игоря Владимировича.

Он все перепутает в том «среднекомическом» сценарии, о котором я говорю. Смех возникнет не там и совсем не по тем поводам, какие я ждал. Впрочем, имея дело с Ильинским, я уже и не позволяю себе моих прогнозов. Я с нетерпением жду: чем порадует меня сегодня старый друг? И друг никогда меня не обманывает.

Ильинский в комической роли рассказывает нам так много о человеке, которого он играет, что мы чувствуем себя обогащенными встречею с этим персонажем. Его интонации и жесты, его мимика, все его поведение на сцене веселит нас именно тем, что во всем мы постигаем второй план. Персонаж, говоря то-то, в сущности, хочет иного. А чего иного — это нам показывается абсолютно точно. И это иное есть проявление антисоциальных свойств персонажа. Нет, нет, перед нами разоблачается не злодей, а чаще всего глупец себялюбец, тщеславный или трусливый человечишка. Но эти-то свойства персонажа и смешат нас. Ильинский, показывая мелкие черты изображаемого им героя, заставляет нас стать на позиции высокие и принципиальные. Нам жалок этот человечишка, весь зрительный зал обратился теперь в трибунал, осуждающий пошляка.