Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий

Вышел на десятиминутном полустанке без перрона, где вокзал похож на сарай, а рядом рассыпана горсть случайных домов и люди (каждый по себе, словно бы тщательно выстроенная мизансцена), вписанные во всеобщую безучастность и параллельность.

Холодный ветер, переходящий в мгновенный вечер. Ну да, типичный такой «Казахфильм». Летнее исподнее оказывается обманчивым, ибо на земле все в куртках, бушлатах, а ты вылез едва ли не в майке, то есть лето остается внутри поезда. Солнце зашло за ситцевую шторку и все очередной раз стало иначе. Совсем иначе.

Изменился сам звук движения, отныне он вкрадчивый, как по маслу, словно бы смазанный толченым, измельченным песком и подкрашенный звуком потусторонней заунывности, словно акын дергает одну или две прозрачных струны. Потерялась, ушла в сторону определенность — звучания, протекания, всего. Движение стало более определенным, линейным, но и — размазанным по степи, самоуглубленным.

И внутренний организм более не поспевает за этой перестройкой внешнего организма.

(Расстояние 1942 км, общее время в пути 1 д. 22 ч 16 мин.)

Последнее, что я помню из вчерашнего: дочитал Левкина, выключил свет, растянулся. Мы остановились. По коридору толпой пошел народ. В дверях возникла саратовская крашеная тетенька с Мураками наперевес — нас уплотнили, из ночного тумана возникли пассажиры, пришлось распрощаться с одноместностью. Из-за обострения коммунальности сон (защитная реакция организма) стал плотным, непроходимо густым, в него проваливаешься как в штольню, никаких тебе оттенков.

Потом начали топить, воздух приобрел вещественность уже даже не бальзама, но жидкого камня, на котором поджариваешься с разных сторон или, точнее, варишься яйцом всмятку. Засыпая, чувствовал себя желтком (на мне желтая же «ти-шотка»), вкруг которого загустевает белок, а скорлупа приобретает хрупкость.

Потом были таможенники, прохладные как косой дождь по стеклу. Но их я уже плохо помню. Пришли, стали шарить, попросили паспорт. Нашли коробку с картриджами. Сонно объяснял: везу в подарок. На вопрос, сколько штук, сказал тридцать, хотя их там, наверняка, больше сотни и это видно невооруженным глазом.

Однако сонность , которую не нужно даже симулировать (сидел болванчиком, мечтая вытащить «сон» из «глаза»), заразительна. Погранцы не то чтобы смилостивились и оставили в покое, но умиротворенность (я видел, как незримым осьминогом она растекается по купе, вытягивая плавные щупальца) победила подозрительность. Если все так сладко и безмятежно, значит, совесть у пассажира спокойна? Или просто некогда — впереди еще столько вагонов, и там не по двое, а по четверо или даже шестеро — и всех обшманать нужно. Или сделать еще что-то важное. Короче, чем серьезнее я настраивался лепить контрабандистские отмазки, тем расслабленнее и невнимательнее становились оне .

И снова провал в сон (мысль, крутящаяся по кругу: не забыть записать про курение Левкина, не забыть записать про курение Левкина), из которого меня извлекает очередное требование предъявить паспорт. Уже, вероятно, с казахской стороны. Очнувшись, спрашиваю у саратовской г-жи Мураками архетипическое:

— Это белые или красные?

Звучит шуткой, но, на деле, просыпаются глубинные пласты, недавно прочитанные Платонов и «Неопалимая», все фильмы о гражданской войне одновременно. А вот как возвращают паспорт, уже не помню, ибо засыпаешь быстрее, чем думаешь или действуешь.

Последнее, что было: чувство голода, проступающее внутри смазанного влагой сна. Словно заглядываешь в темноту колодца и различаешь в нем намек на несуществующий свет…

(Расстояние 2282 км, общее время в пути 2 д. 54 мин.)

А потом просыпаешься, то есть, буквально — высыпаешься, тебя рассыпали, высыпали на пустую сцену, залитую светом сотен софитов. Снова жарко, но уже не как в яйце, но как в воде, которая кипит вокруг яйца, наступает более естественное ощущение, более правильное, более точное.

Впрочем, сейчас солнца нет, напряжение тепла спадает, и тело возвращается к привычным очертаниям. Что это было? Очевидный сбой в программе, нарратив комкается и летит в сторону. Засыпая, я окончательно разгладил все складки на поверхности, сделал из него (из себя, делающего его) простыню.

После того, как прочитал Левкина, все окончательно стало понятным и посчитанным. Возникла очевидность, и я подумал даже бросить эти записки, почувствовал исчерпанность проекта, вычерпанность содержания, которое одно-единственное и имело смысл. И тут все изменилось.

Первое — сон, из-за которого пришлось пропустить несколько станций, второе — резкая перемена климата и попадание из осени прямиком на верхушку лета (что оказалось фантомным, но, тем не менее, на пару часов таким очевидным). Наложилось друг на дружку и изменило ход игры. Теперь до самой Алма-Аты хватит микродвижений собирания, перестройки и попытки нового соответствия новой ситуации.

До самой Алма-Аты, когда выходишь с перрона на вокзал, а затем в город, и город наваливается на тебя шершавым, асфальтовым боком, автоматически перестаешь мониторить внутреннее так же тщательно, как раньше, вертишь головой в разные стороны, слушаешь попутчиков, подмечаешь экстенсив. Уже не до того, что внутри .

Ладно, лихорадка спала, нужно пойти и заварить лапши с французским соусом или соусом болоньезе, какая упаковка там еще осталась?

По коридору ходят сморщенные старухи, но репертуар у них прежний: вода-минералка-пиво, шерстяные носки, шали-шали. Как если бы позавчерашние тетки съежились и сдулись — и только их товары остались в полной неизменности. Местные торговки меньше говорят, но дольше смотрят, пристально, призывно. Они не торгуют, они выпрашивают непонятно что. Очевидно же, что товарно-денежные отношения, на которые вроде бы претендуют, не могут решить реально волнующие их вопросы.

(Расстояние 2334 км, общее время в пути 2 д. 1 ч 57 мин.)

Разумеется, моря не видно. Важны влажность и разница — два часа непереведенного времени. За окном снова мгла, ничего не видно, сплошная непроницаемость. То, что принималось за временное помутнение, превратилось в вечер, в вечность, в кратковременный закат-откат — летний день промелькнул миражом, вспыхнул шутихой, исчез за поворотом, будто и не было вовсе. Вчера ведь тоже топили на измор, а к ночи вагон остывал, и начинало сквозить из всех щелей. И вид из окна, и запахи — в темноте все возвращается к норме, то есть к тому, что воспринимается нормой.

— Пирожки… Пирожки с картошкой… С капустой… С капустой пирожки…