Дмитрий Бавильский - Невозможность путешествий

В голове толпятся полые, полузнакомые люди — юзеры из «Живого журнала», редактора-начальники, авторы или медийные персонажи. Те, с кем общаешься в двустороннем или одностороннем порядке.

Однако пока ты здесь, пока движешься с той стороны зеркального стекла, все они становятся призрачными, словно бы обведенными контуром, но не заштрихованными. Это из тебя вместе со столичным воздухом-духом выходит прежняя жизнь.

— Рыба копченая… Камбала, копченый жирик…

Прошла по коридору незамеченной, а запах коптильни завис, до сих пор разъедает сквозняк. Смешиваясь с запахом машинного масла, заменяющем железкам лимфу.

Тем и хороша дорога, что в процессе все меняется настолько, что кажется: оставаться в прежнем виде невозможно. Да только возвращаешься потом в сонные городские комнаты, и реальность вновь стягивается над головой, будто ничего и не было.

Конечно, путешествия откладывают личинки где-то на самом дне памяти, да только икра их эволюционирует крайне медленно, незаметно — как последний приплод в урожай, сгнивающий еще до того, как созреть. Впечатления нестойкие, словно эфирные масла. Словно сон, атмосфера которого выветривается за мгновение до пробуждения. И все, что не поймано, уходит безвозвратно. Вот для того-то и нужна стенограмма.

— Рыбка, рыбку жарену берем?…

Расправить полотенце и простыню. Помыть руки с мылом. Разбрызгать воду по половику, пиалу кипятка (едва не ошпариться), пиалу холодной воды. Заварить остатки сухофруктов. Помыть руки с мылом. Почистить мандарин. Съесть остатки сухофруктов с соусом болоньезе. Прогуляться и выбросить мусор. Заодно помыть руки мылом. Сбрызнуться одеколоном. Неожиданно решить почистить зубы. Почистить зубы. Снять обувь. Прочитать две главы «Бесов». Тупо смотреть в окно, где выключили изображение. Тетушка-масленица (лицо-блин) с бутылкой минеральной воды «Шалкар» («40 лет на рынке»). Двадцать пять рублей, берет рублями.

— Семечки-водка-натуральный-сок-шерстяные-носки-рубли, — выговаривает универсальная продавщица всего-что-только-захочется.

Забавно звучит «водка — натуральный сок».

Г-жа Мураками отвернулась к стене, ей страсть как хочется поговорить; сочувствую, попутчик достался неразговорчивый. Она из местных. Уехала из Казахстана в 1976, нет, в 74 году. Жила недалеко от Чимкента. У меня из Чимкента было полроты однополчан, и они с таким смаком говорили об этом городе, что казалось — он центр мира. Госпожа Мураками (между прочим, накрашена, аккуратный маникюр, манеры) говорит, что Тюратам (бывший Ленинск), проезжаемый ночью (стоянка семь минут) — это космодром Байконур, но со станции его не видно.

Зато видно («посмотрите, какие!») звезды. Звезды действительно «какие»: крупного помола, сочные, воспаленные.

Ее провожал толстый муж и худенькая дочь. Еще у них есть сын — толстый папа говорил с ним по телефону («Да, провожаем маму»), так я и узнал, что едет не он, а она. Напоминает мне мою маму.

Не выдержала, обернулась:

— Это так поезд трясет, а мне все кажется, что это вы печатаете. А как ни взгляну — руки у вас на месте…

На каком? Ведь и вправду печатаю. Хотя, конечно, поезд дребезжит громче и разнообразнее. «Симфония псалмов».

В дневниках Кафки упоминается «вавилонская шахта». В противовес башне, «вавилонская шахта» — это минус-событие: если в жизни долго ничего не происходит и она линейна как железнодорожное полотно, проложенное сквозь степь, то малейшее колебание активности вырастает до самого что ни на есть грандиозного масштаба.

Одинокая поездка в условиях шаткого равенства комфорта и дискомфорта оказывается метафорой обычной человеческой жизни с сокрытым от себя самого ожиданием конца.

Если ехать вдвоем (экстравертно, а не так, как сейчас), можно бесконечно заниматься любовью, вколачивая себя в любовь, а не в текст. Но ничего не поделаешь — таковы условия эксперимента, придуманного для самого себя, хотя заранее знаешь: выходя на перрон в Алма-Ате, выкрикнешь: «Я сделал это!», но легче или радостнее не станет. Придется отвлечься на встречающих и на город, на людей, идущих мимо, шумы и дымы, коих, перемешанных с мусором и криками птиц, на перронах водится предостаточно.

(Расстояние 2462 км, общее время в пути 2 д. 3 ч 53 мин.)

Я все время думаю: чем все это (мои записки) может закончиться? Ведь нельзя же бросать на полуслове, на незавершенности сюжета, исчерпанного самой исчерпанностью. Хотя если искусство отражает (пытается отражать) жизнь в формах самой жизни (путевых заметках), подобной незавершенности не избежать. Ничего странного: заканчивается один сюжет (промежуточный, подорожный) и начинается другой (алма-атинский), нужно ли их объединять?

С другой стороны, какая-то, хотя бы мало-мальская драматургия необходима для закрепления импрессионизма в устойчивых формах. (Вот Люся прочитает «Невозможность путешествий» и скажет, что ей снова не хватило определенности. Сама всю сознательную жизнь воюет с «ангелом условности», но когда дело доходит до дела, требует качественного изменения героя в конце. Иначе «незачОт». Писатель имеет-де право на внимание и время читателя, если перемену участи можно будет почувствовать, подержать в руках. Из грязи в князи, или кто был никем, тот станет всем.)

Изменения обязательно укладываются в схемы и в формулы, наперечет известные, заранее посчитанные. Скажем, роман взросления или воспитания (или карьеры), или же road-movie, или же безостановочное томление духа (плоти), или какая-нибудь «мысль семейная» или «мысль народная».

Дискурс как жанр требует немедленной поживы. Пожива выражается во внятности изложения и вытекающей отсюда оправданности ожиданий. Но где же тогда «правда жизни»?

Тем правда и отличается от установочной (установленной) морали, что сидит на нескольких стульях сразу. Точнее, сразу между пары сидений.

Ты надеешься на автоматическую символизацию происходящего в тексте, ибо читатель не может скользить своим курсором по строчкам просто так . Его путешествие по тексту (сквозь текст) должно прирастать внутренним пространством преодоленного. Иначе никак. Вот и получается, что (внешний) сюжет лишь мешает этому самому приращению, заставляя скользить поверху, а не переживать (пережевывать) бытийственный спотыкач , что складывается как бог на душу положит.

Но это и не туристические заметки, так как страсть не хочется туризма, выезжающего за счет фактуры (экстенсива). То, что ничего не происходит и не меняется, а в окне ничего не видно — принципиальное условие, да?

Меняться (оставаясь при этом неизменным) должна внутренняя дорога в непонятно куда; меняться сейчас, дабы остаться неизменной (когда все выветрится) потом. По́том выступающая и немедленно испаряющаяся со лба.