Дэвид Уоллес - Короткие интервью с отвратительными мужчинами

А…: «То есть ты говоришь это не из-за тебя она кричала и била по полу просто ты был последний и ты не тот засранец. Урод наверное даже звонок подделал, помехи если проведешь по трубке своей курткой Ремингтон получаются помехи похожие на…»

Р…: «И говорю тебе ты никогда не видал никого чтоб слова разбитое сердце ты думаешь это просто слова бла бла но посмотришь на эту девушку как она хлещет себя по щекам что была такой дурой так плачет что почти дышать не может и все дела, обхватывает себя трясется от рыданий бьет по столу с такой дурью что приходится чашку убирать чтоб не перевернулась и что мужики козлы и ее подруги говорили нельзя никому верить а она наконец встретила того кому думала можно реально доверять отдаться и покориться и жить и они правы, она дура, мужики просто козлы».

А…: «Вообще мужики козлы, тут ты прав, хехе».

Р…: «И я короче, я стою там держу кофе и я даже уже поздно и я даже не хочу эту хрень без кофеина подставляю плечо и душа у меня должен сказать душа у меня так и болит за эту девчонку с разбитым сердцем. И я клянусь друг ты в жизни не видал разбитого сердца как у той девчонки с сиськами, и я начинаю ей рассказывать что она права и что парень козел и даже ее не заслуживает и что это правда будто все мужики козлы и что у меня за нее душа болит и все такое».

А…: «Хехе. Ну и что потом было?»

Р…: «Хехе».

А…: «Хехехе».

Р…: «И ты еще спрашиваешь?»

А…: «Ах ты ублюдок. Ах ты засранец».

Р…: «Ну ты понял в смысле знаешь что в таких случаях полагается делать».

А…: «Ах ты засранец».

Р…: «Ну ты понял».

А вот еще странная. Это было пару лет назад, мне было 19, я готовился съехать из дома родаков и жить сам по себе, и однажды, пока собирался, вдруг вспомнил, как в детстве отец один раз болтал членом у меня перед лицом. Воспоминание пришло, как гром среди ясного неба, но такое четкое и реалистичное — я сразу понял, что это правда. Я вдруг понял, что это действительно было, что это не сон, хотя и была такая причудливая странность, как во снах. Вот это внезапное воспоминание. Мне где-то 8 или 9 и я сижу один в гостиной, после школы, смотрю телик. Мой отец спустился и вошел в гостиную, и встал передо мной, типа между мной и теликом, ничего не говоря, и я ничего не сказал. И, ничего не говоря, он достал член и начал как бы болтать его у меня перед лицом. Помню, дома никого не было. Кажется, была зима, потому что в гостиной было холодно и я завернулся в мамин плед. Половина абсолютной странности случая, когда мой отец болтал членом у меня перед лицом, заключалась в том, что все это время он ни сказал ни слова (я бы вспомнил, если бы он что-то сказал), и в памяти не осталось ничего о том, каким было его лицо, ну какое было его выражение. Не помню, смотрел ли он вообще на меня. Я помню только его член. Член как бы завладел моим вниманием. Он просто как бы поболтал им у меня перед лицом, не сказав ни слова, ни добавив какого-либо комментария, встряхнул его как бы, как трясут в туалете, ну как когда стряхивают, но, в то же время, было что-то угрожающее, даже унижающее в этом действии, это я тоже помню, будто член был кулаком, который он сунул мне под нос, и помню, я сидел, завернутый в плед, и не мог встать или отодвинуться от члена, и все, что я, помню, делал — отодвигал голову, чтобы убрать его от лица (член). Это один из тех совершенно причудливых случаев, которые настолько странные, что они словно не происходят даже когда происходят. Единственный раз до этого, когда я видел член отца — в раздевалке. Помню, как я двигал туда-сюда головой, не шевелясь сам, а член как бы следовал за мной туда-сюда, и в моей голове мелькали самые причудливые мысли, типа, «Я двигаю головой как змея» и т. д. Это был не стояк. Помню, член был чуть темнее, чем его тело, и большую уродливую вену на его боку. Маленькая дырочка на конце казалось очень узенькой и злой, и она открывалась и закрывалась, когда отец болтал членом, угрожающе целя мне в лицо, куда бы я не отодвинул голову. Такое воспоминание. И когда оно пришло (воспоминание), я бродил по дому родаков с туманом в голове, как после контузии, просто пораженный, никому об этом не рассказывал, ничего не спрашивал. Я знаю, что это единственный раз, когда отец делал что-то в этом роде. Я это вспомнил, когда упаковывался, искал у складов старые коробки для переезда. Иногда я ходил по дому родаков в шоке, очень странно себя чувствуя. Все думал о внезапном воспоминании. Вошел в комнату родаков, потом спустился в гостиную. В гостиной уже стоял домашний кинотеатр вместо старого телика, но мамин плед еще был там, раскинутый на спинке дивана. Тот же плед, что и в воспоминании. Я пытался понять, зачем отец решил так поступить, о чем он мог думать, что он как бы этим имел в виду, и пытался вспомнить, мелькали на его лице в это время хоть какие-то эмоции.

Но дальше больше, потому что наконец я, в день, когда отец взял выходной и мы встретились и взяли на прокат фургон для моего переезда, я, наконец-то, по дороге домой из фирмы по прокату, рассказал об этом и спросил его. Спросил прямо. Вряд ли к такому можно постепенно подвести. Папа заплатил за фургон с карточки и он же вел его до дома. Помню, радио в фургоне не работало. И там, как (с его точки зрения) гром среди ясного неба я вдруг рассказал отцу, что совсем недавно вспомнил день, когда еще был маленьким, и он спустился и поболтал членом у меня перед лицом, и типа вкратце описал, что помню, и спросил: «Это что была за хрень?» Когда он лишь продолжал вести и ничего не сказал и не сделал в ответ, я настаивал и снова рассказал о том случае и снова задал те же вопросы. (Я притворился, что он, быть может, не расслышал в первый раз). И что потом делает отец — мы в фургоне, уже рядом от нашего пункта назначения, дома родаков, чтобы я переезжал жить один — он, не убрав рук с руля и не шевельнув ни единым мускулом, кроме шеи, повернулся на меня, и одарил таким взглядом. Не злой взгляд, и не удивленный, если бы он подумал, что не расслышал. Он не говорит как бы «Да что с тобой, мать твою», или «А ну проваливай нахрен», ничего из того, что говорит, когда злится. Они не сказал ни слова, однако этот его взгляд сказал все, типа он поверить не может, что слышал, как я сморозил такую херню, типа он отказывается верить, и что это омерзительно, типа он не только ни разу в жизни не болтал передо мной в детстве членом без причин, но и сам факт, что я мог, блин, представить, что он болтал передо мной членом, а потом типа поверить в это, а потом появиться перед ним в арендованном фургоне и типа обвинять его. И т. д. и т. д. Взгляд, с которым он отреагировал и которым одарил в фургоне по дороге, когда я сказал о воспоминании и прямо о нем спросил — вот что стало для меня последней каплей в отношениях с отцом. Этот взгляд, которым он, медленно повернувшись, меня одарил, говорил, что он меня стыдится, и даже стыдится, что я вообще его родная кровь. Представьте, будто вы в огромном шикарном ресторане с дресс-кодом или на банкете, с отцом, и будто, типа, вы внезапно лезете на банкетный стол и снимаете штаны и срете прям на стол, у всех в ресторане на глазах — вот таким взглядом вас одарит ваш отец, если вы это сделаете (посрете). Вроде бы это тогда, в фургоне, я почувствовал, что готов его прибить. На секунду я почувствовал, что хочу, чтоб вагон раскрылся и целиком меня поглотил, так мне стало стыдно. Но что я почувствовал через долю секунды, так это что я настолько в бешенстве, что готов его прибить. Странно: само по себе воспоминание меня не злило, только поражало, как после контузии. Но тогда в том фургоне, когда отец даже ничего не сказал, а только в тишине довез до дома, не убирая рук с руля, и этот взгляд в ответ на мой вопрос — вот это меня взбесило. Я всегда думал, что когда говорят, будто в бешенстве глаза застилает красное — это только фигура речи, но это правда. Загрузив свое дерьмо в фургон, я уехал и больше чем на год порвал все связи с родаками. Ни слова. Моя квартира — в том же городе — была, может, в паре километров от них, но я им даже телефонного номера не сказал. Притворялся, что их нет. Настолько мне было противно и обидно. Мама понятия не имела, почему я порвал все связи, но я вовсе не собирался все это объяснять, и знал, просто охренеть как был уверен, что отец тоже ей ничего не рассказывал. Месяцами у меня перед глазами стояло красное марево, когда я переехал и порвал все связи, ну или как минимум розоватое. Я уже редко думал о воспоминании об отце, болтающего членом передо мной в детстве, но ни дня не проходило, чтобы я не вспомнил тот его взгляд в фургоне, когда я повторил воспоминание. Я хотел его убить. Месяцами думал придти домой, когда никого нет, и ввалить ему люлей. Сестры понятия не имели, почему я порвал с родаками, и говорили, что я, наверное, сошел с ума, и что я разбиваю маме сердце, и когда я им звонил, постоянно несли бред (пиздили) о том, как я, не объясняя, порвал все связи, но я был в бешенстве, я знал, что умру, но никому не скажу об этом говне ни слова. Не потому, что я трус, но я был настолько, блин, в бешенстве, что казалось, типа, если я об этом упомяну и увижу какой косой взгляд, случится что-то ужасное. Почти каждый день я представлял, как прихожу домой и вваливаю ему люлей, и отец все спрашивает, за что, что это значит, а я ничего не скажу, и ни взглядом, ни единым мускулом не отвечу, только буду его в кровь избивать.