Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

Шествие движется дальше.

Варвара приводит в порядок растрепанные волосы, перевязывает платок. Девочка плачет.

– А чего дома припасёно для Палашки… – говорит Варвара.

Девочка поднимает глаза, слезы высыхают.

– Кисилькю? – хитро спрашивает она.

Рядом с землянкой белеет ошкуренными бревнами новая изба без крыши. Иван сидит верхом на бревне, тюкает топором. Подбегает девочка:

– Тятькя! Батюшка приехали!

Варвара, кланяясь, встречает попа у ворот. Пес лает, рвется с цепи.

– Ишь, злющий какой! Лошадку покорми, набегался за день…

– Може, сами закусите сперва?

– Сперва дело…

Он разворачивает на лавке узел, достает крест, требник, облачается. Девочка позванивает цепочкой кадила.

– Не трожь, не трожь, грех это… – с раздражением останавливает он Палашку. – Ишь, девку-то набаловали. Угольку принеси-ка…

Увидев избу, священник озадаченно говорит:

– Она же не покрытая. Куды ж ее святить? Крышу-то постелишь – тогда уж…

– Хотел к Петровкам покончить, – хмуро объясняет Иван. – А лето вишь какая бестолковая. Из долгу обратно не вылезти. Покамест ей так и стоять без головы… Посвятил бы ты лучше. Мало что, случай какой…

Взгляд отца Еремея проясняется.

– Понял тебя. Верная твоя думка. Без молитвы-то и кусок мимо уст пронесешь… Сперва, значить, на основание дому, а уж как покроешь – полный чин, как положено…

Они поднимаются на крыльцо избы. Священник кадит на все стороны, осеняет крестом.

– Станем добре, станем со страхом божьим…

Хозяева крестятся, кланяются.

– …Призри на раба твоего Ивана, изволившего в державе крепости твоея воздвигнути дом в жилище, утверди его на твердом камени, его же ни ветр, ни вода, ни ино что повредити возможет…

В сумерках они пьют за дощатым столом под яблоней. Варвара тащит скворчащую сковородку картошки с салом.

– Хочешь послушать совет добрый? – говорит священник. – Ступай к братцу, мирись, падай в ножки. А то бросай все и уезжай.

– Куды энто?

– Подавайся в Кирсанов али в Рассказово. Продай хутор. Все продай. Тута не ждать тебе добра. Уж я их до корешков знаю… А особливо бабы. Энти жалости не ведают…

Варвара стоит поодаль, слушает.

– И чем ты им не угодила? Почто они тебя анчуткой кличут? – Отец Еремей сокрушенно качает головой, глядя на нее. – Сходить тебе надо в Задонск али в Дивеево. Свечку угоднику поставить, об умягчении злых сердец помолиться… Да о своих грехах поплакать…

– Убираться на носу, а она по угодникам пойдеть…

– Пущай после сходит, не в том дело.

Они чокаются.

– Выходить, мало что с деревни ушел, сижу тута, как медведь на берлоге. Совсем хотять выжить, вчистую…

– Егор-то, вишь, все думали, лапоть и есть лапоть. А он-то поумней нашего вышел. Хозяин ишо покрутей покойного Яков Трофимыча. Вся деревня у его вот где. Я и то ему должен… Одна тебе дорога.

– Не бывать энтому никак.

Они молчат. Стемнело. Девочка задремала в траве.

– А хорошо тута… С такой землей и маешься? Отец бы тута таких делов наворочал…

Иван угрюмо усмехается:

– Не дается в руки-то… По первому году ячмени посеял, уродила. А цана до самого низу дошла и до самого Рождества стояла… Прошлый год, сам знаешь, градом все повыбила, а нонче…

Он только рукой махнул.

– Да, брат, судьбу-то не переломишь…

Варвара подкладывает в кормушку лошади свежего сена. Запирает конюшню на замок, спускает пса, он уносится в темноту.

На самом верху избы фонарь освещает бревно и руки Ивана с топором.

– Долго полуночничать собрался? Уж светать скоро…

Собравшись с духом, Варвара говорит:

– Може, впрямь уехать?

– А вот энто видала? – Иван делает грубый жест. – Сколь сюды поту влито, вколочено, а теперя все энто куму? Ишо поглянем, на чию сторону пересилить…

После воскресной обедни из церкви выходит народ. Феклуша подает нищим. К Егору подходят здороваться солидные мужики. Несмотря на жару, на нем суконная поддевка, сапоги с галошами. Нарядная Панька держит грудного малыша.

Из дверей появляются Иван и Варвара c Палашкой на руках. Разговор смолкает, люди расступаются.

– Дюже ты загордился, Иван Яковлич, – громко, с вызовом говорит Феклуша. – Братца бы старшого с праздником проздравил, не чужия…

Варвара невольно спотыкается, но, поймав настороженный взгляд Ивана, торопится дальше. Он отвязывает лошадь, Варвара с девочкой садятся.

Мужики видят, как Иван, пошарив в сене, вынимает двустволку. Он переламывает стволы, неторопливо осматривает и, взведя курки, прячет ружье на место. Телега катит через площадь.

По степной дороге Варвара идет в толпе богомольцев. Палашка дремлет в пехтере у нее за спиной.

На обочине девка плачет над лежащим стариком, кричит, трясет его немилосердно, брызгает на него водой. Прохожие останавливаются, кладут копеечки подле лежащего.

– В холодок его надо, в холодок!

Странник с голой как шар головой рассуждает:

– Пострадать-то первейшая дело, пользительно. Брюхо-то, она к земле тянеть, а боль душу легчить…

– Вона в переду бабоньку облегчили уж, – лениво замечает приземистый мужик Арсюшка. – Бусы агатовые прям с шеи сняли…

Рядом шагает его спутник Александр, безбородый, с женственным нежным лицом, длинноволосый, как поп.

Раздается рев. Старик в дерюге на голом черном теле, весь обмотанный цепями, плюется, грозит палкой:

– Хвостатые, хвосты-то мельтешать! Восплачете, да поздно! Не угрызешь, не отмоешь… У, двоеверы, сучья порода! Поволокуть крючья железныя! В смоле кипеть, а зябко!

Бабы охают, крестятся.

– И каких только страстей на нашу головушку…

– Энто Андрюша сенгилеевский, – объясняют в толпе. – Ужасть какой святой жисти человек. Вериги тридцать лет таскает чугунные на голой шкуре, гноем умывается…

Парамоновна, огромная толстая тетка, идет с молоденькой бабой Нюркой.

– Была девка как девка, а теперя кликать стала, – кивая на молодуху, рассказывает она Варваре. – В храме ореть как ошпаренная, пеной брыжжеть. Мужиков покусала, пятеро удержать не могли…

Нюрка, услышав, что говорят о ней, улыбается робкой дурацкой улыбкой.

– Дочкя, что ль? – спрашивает странник.

– Крестница.

– По грехам, стал быть, дается. Грешать – не думають, а опосля вон…

– Брехать – не пахать, – сердится Парамоновна. – Нашел грешницу. Мужик у ей такой душегуб. Как нарежется – и давай ее утюжить чем ни попадя. Трясовица ее бьеть, огнеястра называется.

– Господь терпить долго, да бьеть больно.

– Господь у тебя какой-то жидовский, – с улыбкой говорит безбородый Александр.

– Сам жид, – не раздумывая, отвечает странник.

– Прям не Господь, а Иван Грознай. Застращал бабенку, осудил ни за что.

– А вот как батюшка родный: крепче сечеть – крепче любишь. Баба, она и есть сосуд гряха.