Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

Ей выводят корову к воротам, ловят кабанчика. Бабы провожают ее завистливыми взглядами.

– А моя-то Рогулька… Не могу, серца обрывается! – всхлипывая, сморкается в юбку Крячиха.

Мимо прошел боец, она закричала ему:

– Хуч курей отдай, зараза!..

На площади стоят несколько саней, горят костры. Продармейцы греются у огня, кормят лошадей, грузят кули с хлебом. Бабы и старики, окружив продагента, говорят все разом, хватают его за грудки:

– Допреж вас ишо приходили и брали все, что плохо лежить и хорошо лежить, без разбору! – брызгая слюной, кричит ему в лицо старуха. – Только пили да проказничали, девок понапортили!

– Мы к вам за хлебом не ездиим, и вы к нам не лезьте, не то костей ваших не найдуть!

– Чего мелешь, ведьма? – осаживая лошадь, зычно говорит подъехавший командир. – Которые будут контру пущать – с собой до чеки прокатим…

– В губернии неурожай, это факт известный, – с горячностью вступает продагент. – Но в Нижнем – голод, в Петрограде рабочий стоит у станка не евши, голодают дети…

– А наши? Ай мы не люди?

– При Николае чего-чего не было, мужик на базар поедеть, всего накупить, и бабам ситцев, и ребятам кренделей, а ноне сунься! Ни карасину, ни железного товару…

– Уходите с наших местов, вы – бандиты, – сиплым басом говорит дед Лыков, и бабы притихают. – От вас спокою нету, один разбой, шляетесь по нашей земле, на наше добро заритесь…

– Распоясался… – Усмехаясь, командир кивает на деда. – Не боится, старый хрен…

– Крестьяны – главные хозяева на земле, – упрямо хрипит старик. – Революцию исделали для крестьянства, а теперя вышла измена…

У весов вспыхнула драка, мужики набросились на учетчика.

– Чего там еще? – спрашивает командир.

Рябой, худой мужичонка с оспинами на лице отряхивает шапку от снега.

– Куражится, стервец… – бурчит он. – Не примаеть.

– Потому – не велено! Нешто энто картопля? Чистый горох!

На ладони учетчика – горсть мелкой, как орех, картошки. Командир холодно щурится.

– Вам русским языком сказано было – за картошку мельче куриного яйца чего положено? Орлов, к стенке его!

Все с азартом следят за Рябым, который ловко уворачивается от наседающих бойцов.

– Погодите, ребяты, вы чего?.. – бормочет он трясущимися губами, хватаясь за дуло винтовки.

Прогремел выстрел, за ним еще один. Рябой ойкнул и стал заваливаться на бок. Толпа невольно отпрянула.

– Вы кого обмануть хочете, косопузые? – Командир обращается к старикам. – Народную властю?

На усадьбе Лебеды, захлебываясь в лае, рвется с цепи тощий кобелек.

Под корявой яблоней на лавке белела заголенная спина, продармеец с цигаркой в зубах сидел на шее лежащего, другой на его валенках, и еще двое в лад, как на молотьбе, стегали его плетьми. Рыжий матрос ходил по снегу враскачку.

– Ну-ка, дай ему, братишки, десяток горячих, авось в память придет.

– Скройтеся, бесстыжие, нечего вам глядеть, как батьку парють, – велела Трынка погодкам. – Мамаша, ступайте в избу!

Девки поплелись в избу следом за старухой. И прилипли к окошку.

У забора матрос разговаривал с Игнахой Слизнем, соседом Лебеды. Он знаком остановил порку:

– Погоди, братва…

Двое с плетками выпрямились, отдуваясь, один полез за кисетом. Тот, что был спиной, обернулся, утирая мокрое лицо. Варвара узнала Малафея. И он, увидев ее, засмеялся:

– Здорово, баба! Позабыл, как тя звать… Ай не признала?

Игнаха с любопытством покосился на нее, но тут Трынка вцепилась ему в волосы.

– Июда, блядский корень, ишо попомнишь, шкура! – вопила она, молотя его кулаками. – Ишо поквитаемся!

Растерявшийся Игнаха с трудом отбился.

– Баре какия… У нас забрали, ай вы лутче?

Из-за дома матрос свистнул в два пальца. Боец, сидевший верхом на Лебеде, не спеша поднялся.

– Шабаш, дядя…

– Ты думала, иде я? – Улыбаясь, Малафей подошел к ограде. – А я вот он, обратно до дому не попамши. Такая, видать, судьба моя боевая…

Кряхтя, Лебеда подтягивал портки.

– Для того он кровь на войне проливал, – сказала Трынка. – Осрамили мужика, паразиты…

Из овина понесли хлеб. Боец шел, согнувшись, с кулем на спине, его сносило в сторону. Трынка бросилась на него, свалила в сугроб, упала сама.

– Ироды, последний кусок с рота рвете! – кричала она.

Продармейцы прибежали на помощь, с крыльца с визгом скатились девчонки, началась свалка. У ворот заволновались, кто-то заметил, что за церковью поднимаются клубы черного дыма.

– Спаси, Господи! Кажись, Лыковы горять…

– Лыковы-то подале, за попом… Лобан энто али Жунтяй.

– Достукалися, басурманы, всю село спалють!

В сумерках пламя казалось еще ярче. Снег таял по краям соломенной крыши и стекал вниз грязным ручейком.

Стрельнуло и посыпалось со звоном окно. Весь в копоти, в тлеющей шапке, Жунтяй метался у объятого пламенем крыльца, никого не подпуская.

– Нехай все пропадаеть! Пущай им одна зола достанётся! – бормотал он. – Жгите все, крушите, православныя!

– Взял, зажег, полоумный… – рассказывала Варваре Федиха. – Мало, хлеб забрали, дак теперя избы решилися…

На снегу сиротливо чернела груда спасенных пожитков – чугуны, половики, табуретки, горшки с геранью. Дед сидел на сундуке с иконой и самоваром. Сама Жунтяиха лежала ничком и стонала.

Крыша избы рухнула, взметнув столб искр в темное небо.

– Всем миром уходить, мужики! – потрясая топором, вскрикивал Жунтяй. – Пущай сами на землю сядуть! В Сибирь иттить, в тайгу! На Белыя воды!..

В землянке Варвара баюкала малыша:

Иде тут зыбочка висить,

Иде тут деточка ляжить?

Я пойду их укладать,

Глазки ихни закрывать…

Палашка лежала на печке, уставясь в полутьму.

– Мамань… Почто нас Боженька не любить?

– Грех какой! Энто кто ж табе научил?

– А то любить! – сказала Палашка с горькой усмешкой.

Варвара ходила вдоль печки, косилась неодобрительно на нее:

– Как за подаянием стояли, позабыла? Вона вьюга какая, а ты небось в теплой избе картошек намяла и ляжишь себе, пузо греешь… Страм, Палаха!

Когда ребенок затих, она уложила его в зыбку и полезла к дочке. Глаза у Палашки были закрыты. Она провела рукой по ее волосам.

– Которые злые – не завидуй им, Палань… Боженька, он все-все видить. У кого отнял – тому подасть, сёдни подал – завтре отыметь. Дак рук-то у его, как у табе, две, а народищу… Другой раз и не поспееть.

В печи зашипели уголья. Палашка потерлась щекой об ее ладонь.

– Любить табе Боженька, обязательно любить! Он деток пуще всех любить… Спи, касатка…

Ей почудились голоса за окошком. Она выглянула на двор.

За круговертью метели она различила силуэт лошади с санями. Люди в шинелях бежали к землянке, пряча лица от ветра.

Поскользнувшись на ступеньке, сверху свалился Малафей.