Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

– Козел, ты же меня без зубов оставил… – Парень сплюнул.

Из коровника бежали женщины.

– Не тронь, гад! – кричал Петя, отталкивая Проскурина. – Ты сам такой же!

С ночи зарядил дождь.

Утром пришла соседка с малышом, они со старухой затеяли квасить капусту. Середа вызвался помогать, и в комнате сразу стало не повернуться, втроем они стучали ножами у стола, мешая друг другу.

– А песни петь будете? – поинтересовался Пятигорский.

Он сидел с книжкой и играл в шахматы с Проскуриным.

– Мы же тверезые, – сказала Таисия. – С чего нам петь-то?

– А раньше пели. Девушки собирались со всей деревни, рубили капусту, а по ходу дела играли и пели. Хозяева угощение выставляли. Это и называлось – капустник…

Середа, фыркнув, недоверчиво покосился на него:

– Ты-то откуда знаешь?

– Читал…

– То раньше! – оживилась старуха. – Раньше сколько солили! У кого семья большая – и десять кадушек насолят. Без капустки да без картошки до Пасхи нипочем не дотянешь.

Малыш добрался до сундука и норовил ухватить с доски крошечные фигурки. У Проскурина желваки ходили на лице – он проигрывал.

– Забери ты его, Тось! – не выдержал он. – Играть не дает.

– Ребенок ни при чем, давно сдаваться пора… – Пятигорский делал ходы, не отрываясь от книжки.

Петя валялся в своем углу с приемником. На диване, уткнувшись в валик, беспробудно спал Воронец.

– А вы раньше бедные были, баба Зоя? – спрашивал Середа. – До революции?

– Которые вино пили – конечно бедные. А кто работал да сыновья у кого, те хозяйство имели. У нас лошадь была одна, корова была, овцы еще, поросята. Курей мы не держали…

– Чего же на капусте сидели?

– Так пост же! После Масленой-то пост семь недель. Ни мяса, ни рыбы… Чего матка на стол поставит, то и лопали. Не как нынче. А брат старший, Пашка, с погреба сало таскал тишком. Драл его папаша, а он все равно таскал. Здоровый был, что ни съест – все мало. Отец придет на Пасху, Пашка сразу хоронится… Или с ребятишками окуней в проруби наловят, пожарят да трескают, чтоб мать не видела. Озеро-то не наше было, ловить не позволяли. Его немец купил, Шумахер, и фабрику на той стороне поставил…

Проскурин встал, отодвинув доску:

– Какой у тебя разряд?

– Нет у меня разряда, Коля. Я просто играю прилично.

– Пора ему темную сделать, наглый очень.

Пятигорский вздохнул:

– Принцип у тебя, в общем, правильный. Сила есть – ума не надо. А в этой игре все наоборот…

Малыш уползал в коридор, Таисия ловила его и совала то кочерыжку, то кусок сахару. Середа с бабкой тискали нарубленную капусту, чтоб дала сок.

– А в войну все на озеро повадились, – рассказывала Середе старуха. – За лето всю рыбу съели, пропала рыба. И чего мы только не жрали, сыночки! И щавель конский, и крапиву…

– Тут разве немцы были?

– А как же. Двадцать третьего ноября пришли, а ушли одиннадцатого. Ни одного дома целого не оставили, все пожгли. Как их под Яхромой стукнули, так мы их больше не видели, чертей проклятых. Наворотили делов…

– А жгли зачем?

– А спроси у его. Чего им тут понадобилось, кого искали? Мужиков-то никого не было, ни одного, бабы да ребятишки… Всю Россию забрать хотел. Вот и жег, чтоб одна мертвая зола осталась. А только не вышло, не пропала Россия… – сердито и важно сказала она. – Вот которые дома сейчас стоят, они все бабскими руками ставлены. Женскую бригаду организовали, она все и строила. Бабы-то у нас привычные, без мужиков. Раньше мужики в Москву ходили. Была такая Жмочкина фабрика в Москве, хомуты делали и сбрую. Всякую кожаную работу. На праздники приезжали, конечно, и на сенокос. А то и пахали бабы… Папаня наш как ушел на германскую, так до двадцать второго года не видали мы его. А пришел весь покалеченный, у немцев в плену был, и в Красной армии воевал, и в Сибирь ходил, и в Польшу ходил. А пришел, и видать было, что скоро помрет. А нас у матери четверо да бабушка… Вот теперь одна я осталась живая.

Таисия уминала капусту в кадушке, пересыпая ее крупной солью. Вдруг она засмеялась и прильнула к окну:

– Рубит! Глянь, баба Зоя, солдат рубит… Рассерчал.

Во дворе под дождем Проскурин рубил дрова. Голый до пояса, босой, он неторопливо устанавливал полено и ловко разваливал с одного удара. Крепкая, загорелая спина его блестела от дождя и пота, и при замахе на плечах вспухали бугры мышц.

– Интересный парень! – Таисия ухмыльнулась. – Нам бы с тобой такого мужичка, а, баба Зоя?

– Будет тебе молоть…

– Ты им лучше про Гордея своего расскажи, расскажи, как ты любовь крутила! Баба Зоя у нас знаете какая была!

– Сдурела ты, Тося! – разозлилась старуха. – Внук у тебя, а ты брешешь незнамо что…

– А чего стыдиться? – Она подмигнула Середе. – Им же интересно, как все раньше было…

Бабка, упрямо поджав рот, кромсала морковку. Ребята с любопытством поглядывали на нее.

– А помещиков мать с отцом помнили? – спросил Середа.

– Бабушка помнила. Мать с отцом молодые были… Барин у нас был Оленев, он в Калуге был начальник большой, забыла, как называется…

– Губернатор? – подсказал Пятигорский.

– Вроде… Нет, по-другому.

– Предводитель дворянства?

– Откудова он знает? – удивилась старуха. – Точно, предводитель… Вспоминали его старики, хороший был барин. Бабушка рассказывала, вот поедет он гулять, сейчас первым делом в деревню и обязательно глядит, кто как живет, остановится и спросит. У кого окошко побитое – хозяина позвать: почему да как? Денег даст, велит вставить. И уж на другой раз глядит – вставили или нет. Все помнил. А если прогуляли денежки, то сейчас его поучить. Справедливый… А барыня Евстолья Дмитриевна дралась, горничных девок била. А сама-то с крепостных, с Никольского, тут недалеко. Он ее взял и на ей женился. Не любили ее, больно злющая…

Пришел мокрый Проскурин с охапкой дров, свалил их у печки. Воронец подскочил на диване:

– Ты нормальный?

– Хватит дрыхать, Лешка. А то девки заждались.

Воронец потянулся, почесался:

– А ну их всех в болото…

– А баба-то Зоя видали какая! – зашептала Таисия, как только старуха вышла. – Не хочет про себя… А сама бешеная была, с норовом, Конюх у нас был Гордей, из себя красавец, отец у него цыган. И завелась у них промеж себя любовь. Вся деревня знала. Муж ее в кровь бил, а ей все нипочем. Отлежится, очухается и обратно к цыгану своему. Сама рассказывала. Ужасно она его любила. А потом убился он, пьяный был, и лошадь понесла…

Воронец сделал голубя из газеты, пустил. Ребенок в восторге ползал за голубем. Проскурин открыл дымоход и сел на корточки у огня. Сырые дрова постреливали.

– Академик, почитай стишки, что ли, – попросил Середа.

– Вам же Есенина надо, а я его не знаю.

– Да говори что хочешь, только складно…