Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

Толстяк смотрит на него через очки большими близорукими глазами. Он гасит лампу. Петя лежит, уставясь в темноту. Где-то над головой сонно звенит сверчок.

И кажется – только прикрыл веки, а в распахнутом окне бесшумно вырастает Воронец, подтягиваясь на руках, и сизый утренний туман клубится за его спиной. Он легко спрыгивает в комнату и наступает на Середу, тот чертыхается.

– А з-зачем двери з-заперли? – У Воронца стучат зубы, он дрожит.

Натянув свитер Пятигорского, он бежит на кухню, приносит кружку воды, включает кипятильник и уже что-то жует.

– Когда у тебя рожденье? – Проскурин во весь рот зевает.

– Мартовский я, Коля, – смеется Воронец и никак не может унять озноб. – П-рямо в женский день.

И Пятигорского разбудили. Щурясь, он тянется за очками, ворчит:

– Ты, Лешка, аморальный тип.

– Точно, – подтверждает Проскурин. – Мы тебя будем воспитывать по-страшному.

– Только не покалечьте.

Они лежат и смотрят, как он, обжигаясь, глотает кипяток и блаженно кряхтит.

– Самый сон перебил… – бормочет Середа и ползет к столу. – Налей чайку-то.

Воронца вдруг прошибает хохот, не в силах удержаться, он прыскает:

– Что было, мужики!

Смех у него такой, что все невольно начинают улыбаться.

– Занесло куда-то впотьмах, амбар, не амбар. Только разговор пошел серьезный – вдруг открывается дверь, мужик лошадь заводит. А мужик тепленький, хочет привязать и промахивается, а веревку роняет прямо на нас. А лошадь за сеном тянется, того и гляди ей голову откусит. Я со смеху помираю, она – со страху…

Старуха, услышав хохот, беспокойно сунулась в дверь.

– За что тебя только бабы любят? – Середа даже прослезился.

– Не говори! – соглашается Воронец. – Нос торчком, хвост крючком, уши разные…

– Врешь ты все! – срывающимся голосом выговорил Петя и вскочил. Он стал натягивать брюки, в спешке не мог попасть в штанину. – А если было, тогда ты – просто мразь.

И шагнул к Воронцу.

Тот взглянул на Петю снизу с открытым, каким-то простодушным удивлением. Он хотел засмеяться, но передумал и покосился на Проскурина:

– А нельзя ему старый фингал засчитать?

Раздался хохот, Петя выскочил из комнаты.

Он стоял посреди двора. За забором у соседей кто-то гонял мотор мотоцикла, он оглушительно взревывал. Скрипела на ветру дверь сарая, бабка охала, разговаривая с коровой.

– Прямо беда, – сказала она, увидев Петю на пороге. – Никак Музка не разродится…

Что-то дрогнуло в полутьме, корова вздохнула, и только тут он различил черные выпуклые бока, широкую морду с белым пятном на лбу, темный, влажно блеснувший глаз.

Пятигорский с надеждой поглядывал на небо. Низкие облака легли до самого горизонта.

– Ей-богу, капает!

– Не любишь трудиться, академик.

– Ему что! У него батя, – бурчит Середа.

– А батя при чем?

– Ладно… Твой трубку снял – и ты в институте. А попробуй без блата.

Пятигорский только ухмыльнулся:

– Я за своих ребят в два вуза математику сдал, и еще химию в Менделеевский. И все в полном порядке, один только лопух по истории пару схватил. Я тебе на спор сдам куда хочешь.

Петя видел, как приехал Воронец, стоял, ждал, пока грузился самосвал, но не подошел.

Над дальними холмами плывет птичий косяк.

– Высоко… – щурится Середа, и все, как по команде, задирают головы. – С ружья не достать.

– Ты, Васька, практик, без всякого полета. Лес увидал, сразу думаешь – дрова.

– Дрова и есть, – усмехается Середа. – Природа – она красивей всего, когда мимо в “Жигулях” проезжаешь. А в деревне от нее человеку один вред.

– Почему вред? – удивляется Пятигорский.

– Дожди польют – дороги нет, мороз как даст – дров не напасешься. Никакой жизни, только вкалывай. Дом-то на земле, крышу починил – крыльцо завалилось…

Пятигорский лежит на грядке, раскинув руки, и читает:

Ветер раскачивает березы на кладбище. Пахнет осенью.

Он увидел ее сразу, войдя в столовую.

За столом тесно сидели несколько девчонок, они замолчали, когда Петя подошел. Аня кивнула угрюмо и уткнулась в тарелку.

Он растерялся. Он ждал, что она спросит, куда он пропал вчера, но она не спрашивала и ела торопливо, как будто была очень голодная.

– А вас опять… на сортировку возили? – пробормотал он.

Девчонки переглядывались. Молчание затянулось, и Петя стал медленно, позорно заливаться краской на глазах у всей столовой. Он сделал вид, что ищет кого-то и с кривой улыбкой, на негнущихся ногах пошел к раздаче.

В очереди он стоял, сгорая от стыда и отвращения к себе. Оказывается, и Воронец был здесь. Петя заметил его в углу, когда он встал и понес грязную посуду.

Петя сел к своим. Он пытался есть. Пятигорский и в столовой читал книжку.

Аня ушла с девушками. Они потоптались на солнышке у входа и побрели к автобусу мимо Воронца, сидевшего на подножке самосвала. Петя видел в окно, как она приостановилась и Воронец протянул ей сигареты и спички, она закурила, а он, разомлевший от еды и солнца, что-то говорил с ухмылкой, глядя себе под ноги. Но то, как она вдруг расхохоталась, запрокидывая голову, как распахнулись и просияли ее глаза, как дотронулась до его плеча – этого не мог вынести Петя. Как ужаленный он вскочил из-за стола, бросился в уборную и заперся на крючок.

Он стоял, привалясь к дверям, уставясь в потолок раненым взглядом. Кто-то стучал. Он расстегнул молнию, достал две плитки шоколада “Сказки Пушкина”, положил их на высокий, заросший плесенью бачок.

Вечером, возвращаясь с поля, они услышали крик во дворе. Собака заливалась лаем, у калитки корова выщипывала остатки травы, а сама старуха хныкала на крыльце. Они окружили ее:

– Что случилось, баба Зоя?

– Дед озорует, – всхлипнула она. – Корову из сарая прогнал, изверг.

– А корову твою сдам на пункт! – закричал из-за двери тонкий хриплый голос. – У меня слово – камень!

– Муж, что ли?

– Не-ет! – испуганно отвечала она. – Это он выпимши.

Проскурин решительно забарабанил в дверь.

– Вот я те ноги переломаю, – пообещал голос. – Ступайте отсюдова, а то посажу. Я тут живу, это моя квартера! Постояльцев никого не пущу…

– Откуда он взялся?

– Он тут хозяин, сыночки, – вздохнула старуха. – И дом его, и сад.

– А твой дом где?

– А мой дом там. – Она показала на улицу. – Там майор живет, и сын его, и сноха с дочкой…

– Твоя сноха?

– Майора…

– Ничего не понимаю.

– Вы бутылочку ему поставьте, он и утихнет, – посоветовала соседка за забором. – Он ее каждый раз гоняет, добавить хочет…

– Так это в магазин бежать.

– А больше его ничем не взять.