Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

“Ты должна учиться, – заявил он, – в наше время нельзя без образования”. Она хотела стать артисткой. Он сказал, что это несерьезно. “У тебя есть специальность, надо в ней совершенствоваться”.

Летом она уехала в Сосновку, под Киев, где дирижировал ее отец, а когда вернулась, он с гордостью показал ей газету “Гудок”, а в ней – свою фамилию.

Как любой журналист, свое первое задание – День железнодорожника в Парке культуры – он запомнил на всю жизнь. Он накупил уйму блокнотов и полночи чинил карандаши. Рассвет застал его у запертых ворот парка, и он еще долго дрожал на утреннем холодке, прежде чем пришел сторож и отпер калитку. Весь день он носился по парку как угорелый, боясь пропустить что-нибудь стоящее. К вечеру все блокноты были заполнены его торопливым размашистым почерком, пришлось писать на обороте и обложках. Ночью, измочаленный, но гордый, он ввалился в редакцию. Заведующий отделом пригласил его сесть и, не торопясь, взялся за чтение. Проглядев первую страницу, он ласково сказал: “Это мы пока что бросим в корзину”, – что и было исполнено незамедлительно. “И это мы пока что бросим туда же”, – сообщил он после второй. Реплика и действие повторились девятнадцать раз. Автор курил, на глазах увядая. А на последней, двадцатой странице заведующий решительно отчеркнул толстым красным карандашом абзац и с той же мягкостью промолвил: “А вот это мы сию минуточку отправим в набор”.

…Весело и жизнерадостно было в этот день в Парке культуры и отдыха. Вместе с железнодорожниками торжественно отметили День железнодорожного транспорта рабочие заводов и фабрик столицы. Начавшееся с утра народное гулянье затянулось до поздней ночи.

Он любил повторять: “Будь я дворником, я бы сделал все, чтобы мой двор был самым чистым”. Когда он был маленьким, нянька жаловалась, что у нее от него “в глазах мелькание”. Его мать рассказывала: ему было пять, а брату Вовке – годик, они сидели за столом, Вовка стучал по столу ложкой, и Сережа сказал: “Ты, Вовка, женись и живи с мамой, а я буду путешественником”. И Вовка, плюясь кашей, покорно сказал: “Хорошо, я женюсь”.

Он обладал неистощимой энергией. Он мотался по станциям и дорогам и писал обо всем, что поручали, – о подготовке общежитий к зиме, о недостатках в снабжении города фруктами, об учебе допризывников, о кривоносовском движении. В тот год предстояли первые выборы в Верховный Совет. Газета рассказывала о кандидатах, и вскоре стали появляться подвалы, под которыми стояла его подпись.

В Минводах он разговорился с местными машинистами. От них он узнал, что на Орджоникидзевской дороге весьма часты случаи аварий по вине службы связи. Ларионов решил помочь товарищам. Он забывает о лечении, о санатории. Сдав чемодан в камеру хранения, он четыре дня ездит с машинистами, внимательно присматриваясь к сигнализации. Через несколько дней он прислал в редакцию подробное описание сигнализации и объяснил причины частых аварий. Оказалось, что сигнализация была установлена вредительски…

Первый раз его отца арестовали в 29-м году в Харькове, в разгар “шахтинского дела”. Он стоял у окна и смотрел в спину отцу, его вели по двору среди бела дня, и соседи оглядывались вслед конвойным. Ему тогда было четырнадцать. Школу пришлось бросить и идти на завод, Харьковский электромеханический, надо было кормить семью – мать и брата. Он был еще слаб для мужской работы, не успевал восстановиться после смены. Мать кричала, не могла его добудиться, он был как пьяный.

Что такое быть сыном вредителя, он знал на собственной шкуре. В тот раз обошлось – отца выпустили раньше чем через год, а вскоре предложили перейти на службу в Наркомтяжпром. Они переехали в Москву и получили квартиру в Панкратьевском переулке на Сретенке, в новых домах, которые строили немцы.

Потом отца опять арестуют, а мать “уплотнят”, оставят ей одну комнату, и когда сыновья вернутся с фронта, в этой единственной комнате стиснутся все три поколения – родители, сыновья, их жены и дети. Теперь, когда снесли всю Сухаревку, немецкие мансарды этих домов глядят на Колхозную площадь…

Бывший начальник станции Набойщиков и ревизор движения Котенко попытались дискредитировать методы работы Михина. Набойщиков договаривается со своим единомышленником по вредительским делам, бывшим начальником станции Ряжск Щербаковым, чтобы тот задерживал приемку составов от Кочетовки. Но врагам народа не удалось осуществить свои преступные замыслы. Стахановцы во главе с Михиным доказали преимущество нового метода…

Знать бы, что с ними стало – с “вредителями” и “врагами народа”. Сгинули в лагерях? Или на фронте, в штрафной? Или выжили, несмотря ни на что? Или сами потом разоблачали? И не погиб ли кто-нибудь из них в Бресте?

“Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…” Э нет, дудки, избави бог, лучше куда-нибудь на исторические задворки, в какую-нибудь вегетарианскую эпоху, в застой, в болото… Да вот беда – “времена не выбирают, в них живут и умирают”.

Мир, в который мы входим молодыми, не нами устроен, не нами определено, что в нем – доблесть, что – изъян. А так хочется бойцом в когорту, плечо к плечу, чеканя шаг, да за общее дело! “Время, вперед!” – так и хочется крикнуть вместе со всеми, вот-вот загоним клячу истории, а ты можешь остаться на обочине только потому, что ты – из чуждой прослойки, и если бы не завод – не видать тебе комсомола, как своих ушей.

Вокруг рвались снаряды. Машинист Сироткин, стиснув зубы, сжал ручку регулятора. В это время в будку вбежал командир. Его лицо было в копоти, на лбу выступила кровь.

– Михалыч! – сквозь грохот снарядов услышал машинист. – Мы подбили паровоз белых…

В сентябре пошли расписываться. Все шло, как он задумал. Он работал в газете и печатался. В Энергетическом начался пятый курс, надо было дотерпеть. И главное – его приняли на заочный в Литинститут. Он настоял, чтобы она поступила в Гнесинское училище. Выпускной экзамен по фортепиано она будет сдавать под аккомпанемент первой воздушной тревоги.

В 35-м году они вместе играли “Предложение” Чехова, был тогда такой самодеятельный театр Промкооперации на Триумфальной, она – Наталью Степановну, он – Ломова, и, конечно, потом была дежурная шутка, что он ей сделал предложение на сцене, а она поверила и на самом деле вышла за него замуж.

Вот они выходят из Сокольнического загса, стоят и спорят. Он предлагает пойти в ресторан, отметить. Она сердито отказывается. Он ее уговаривает, не может понять, чего она боится. А по ее краснодарским понятиям, приличная девушка в ресторане ни под каким видом очутиться не может, это все равно что выйти на панель.

Они покупают полкило сосисок и едут к нему, в комнату, которая теперь принадлежит им, – немыслимая роскошь по тем коммунальным временам. Его мать дарит им скатерть и пару вилок и ножей. Они сварили сосиски, сидят, едят…