Джон Голсуорси - Секхет

Наин.Ничего. Только вот тяга к странствиям…

Сомбор.Голосуем!

Марроскуин.Одну секунду! Ведь это и в самом деле любопытно – тяга к странствиям! Друг мой, расскажи, что это такое!

Наин.Как бы мне вам объяснить… Ну, скажем, ты делаешь какую-нибудь мерзкую работу – качаешь воду, или кладешь кирпичи, или подметаешь улицу, и так целый месяц; и вдруг вот здесь у тебя защемит. И ты говоришь себе: «Ах, да что же это!» И снова качаешь воду или кладешь кирпичи. Но назавтра – все брошено и ты уже в пути.

Марроскуин.Мой дорогой друг, ты говоришь невразумительно. Что… что именно ты чувствуешь в такие минуты?

Наин.Господин мой, если вам угодно, я скажу: это словно запах дождя в пустыне. Почуешь его – и уже не можешь оставаться там.

Марроскуин.Ага! Теперь я понимаю. Это очень к-р-р-асиво! Ты мог бы стать художником. Я даже думаю, нам следовало бы…

Диарнак.Марроскуин! По моим новым законам этот человек должен был осесть и постоянно работать на одном месте. Он умер и нарушил эти законы. Если мы оставим его поступок безнаказанным, мои новые законы тоже будут мертвы.

Марроскуин.И все же – тяга к странствиям! Это так поэтично!

Бутта.Никогда не испытывал ничего такого!

Сомбор.Большинство людей не хочет работать; и если мы не осудим этого человека, большинство решит, что работать незачем.

Мемброн.Мы должны смотреть правде в глаза, но не быть циничными. Лично я хочу работать, все мы хотим работать, разве только за исключением Марроскуина.

Диарнак.Но ведь мы правители.

Сомбор.Да. Мы делаем то, что нам нравится, а большинство людей – нет.

Марроскуин.Это правда; и все же не так легко…

Бутта.Марроскуин, если б тебя с детства приучили к трудолюбию, как меня, ты не стал бы церемониться с этими слюнтяями, которые не могут заставить себя заниматься делом.

Марроскуин.Боже сохрани!

Диарнак.Голосуем! Кто за Секхет? Все, кроме Марроскуина. Увести осужденного!

Наина поставили под лимонным деревом, и вперед выступила из толпы третья. Это была молодая женщина, высокая, хорошо сложенная, в платье с глубоким вырезом, таком коротком, что оно не закрывало даже лодыжки. Светловолосая, круглолицая, она была хороша собой и мила; но в голубых, как незабудки, подведенных глазах таилось что-то трагическое. Ласково и вместе с тем испуганно перебегали они с одного лица на другое.

Мемброн.Твое имя? Талете? Тебе незачем и говорить нам, кто ты такая. Мы готовы принять во внимание любое смягчающее обстоятельство. Хоть ты и совершила смертный грех, мы должны быть милосердны. Говори!

Талете.Господин, то, что сделала я, сделал и мужчина.

Сомбор.И ты посмела это сказать! Голосуем!

Бутта.Ну, ну, Сомбор; ты слишком торопишься решить судьбу этой девочки. Расскажи нам, дорогая, отчего ты умерла?

Талете.От страха.

Марроскуин.Господи боже!

Талете.Да, господин. В последнее время полиция часто сажает нас за решетку, бедной девушке деваться от нее некуда. А нервы у меня уж не те, что раньше; и позавчера, когда они снова меня посадили, я умерла.

Бутта.Ты не должна была делать это! Сколько тебе лет?

Талете.Двадцать четыре.

Бутта.Ай-ай! Такая молодая!

Мемброн.Смерть – неизбежное воздаяние за грех.

Сомбор.Одним источником зла меньше.

Диарнак.Ты знаешь закон?

Талете.Да, господин. Мужчинам нужны такие девушки, как я, а по закону нас должны арестовывать, не то люди скажут, что мужчины сами поощряют веселую жизнь.

Марроскуин.Это просто безоб-р-р-азие, что мужчины, которые издают законы, ради своего удовольствия губят других.

Диарнак.Во всяком случае, на улицах должен быть порядок.

Бутта.Ну, дорогая, расскажи, как ты дошла до этого? В лучшем случае ты, можно сказать, зря растратила свою жизнь.

Талете.Я вышла замуж, когда мне было шестнадцать лет; с мужем мы не ладили; а потом я встретила человека, которого, как мне казалось, полюбила по-настоящему; но я ошиблась. Потом я встретила еще одного и была уверена, что уж это тот самый, настоящий, а он был совсем не тот; и после этого мне было почти все равно, но хотя я никому не отказывала, чтобы как-то прокормиться, я всегда искала его.

Марроскуин.По-р-р-азительно! Поиски совершенства. Эта девушка художник. Я думаю, нам следовало бы…

Мемброн.Братья! Голосуем!

Сомбор.Секхет!

Бутта.Нет, мне это не нравится; у нас с миссис Бутта есть дочери. Давайте оправдаем ее.

Талете.И вот еще что, господин: я никогда не выдавала ни одного мужчины.

Диарнак.Секхет!

Марроскуин.Она так трогательна. Я не могу…

Мемброн.Два против двух. Мой голос решающий – дайте мне подумать. Если мы простим эту падшую дщерь, – а строго придерживаясь наших принципов и не пересматривая их критически, нам, вероятно, все-таки следовало бы это сделать, – что нас ждет? Мы уже не сможем сказать народу: грешите, но помните – вы погубите свои души! А это, братья, очень опасно. Мы не должны забывать, что наш символ веры – любовь и сострадание, но нужно с большой осторожностью относиться ко всякой сентиментальности и мягкосердечию. Должен сказать, положа руку на сердце, что я не осуждаю ее, но, тем не менее, не могу воздержаться от голосования. Ибо, братья, мы должны помнить, что если мы не осудим ее, то уж, верно, никто ее не осудит; а если кто случайно и осудит, то это будет унизительно для нашего достоинства, ибо мы признали себя арбитрами морали. Поэтому, сознавая, сколь много значит сострадание, я считаю своим профессиональным долгом сказать: Секхет! Решено тремя голосами против двух. Уведите ее!

Когда Талете отошла в сторону, я увидел, как голубь слетел к ней на плечо и сидел там, воркуя, а она, все еще глядя на судей с тайной мольбой во взоре, потерлась щекой о крыло птицы. Ее место занял молодой человек, темноволосый, с блестящими глазами, черными усиками, которые он то и дело подкручивал, и удивительно прямым затылком.

Марроскуин.Твое имя? Арва? Так! Каким же образом ты покинул нашу землю?

Арва.Я улетел.

Марроскуин.Ты что, летчик?

Арва.Нет, не совсем. Зато через все прочее я прошел.

Марроскуин.Так, так. Наслаждался ли ты морфием, был ли в Монте-Карло?

Арва.Было и то и другое. Да еще тотализатор.

Марроскуин.Понятно; случай безнадежный. Нынче это так часто бывает: «Ludum insolentem ludere pertinax» [1]. Да, да!