Елена Кисель - К судьбе лицом

«Только не плачь, хорошая моя. Хочешь послушать сказку, моя маленькая?»

В небо, а может, в волны летит отчаянный, раздирающий грудь крик, но неистовство океана слишком сильно, крика не разобрать. Кажется – там что-то вроде: «Нет, я не хочу! Уходи, я не хочу!!»

Тщетно. Голос, который не заглушается здешними бурями, от которого не закроешь уши, снова и снова доносится из-за плеч, сочится издевкой из каждой капли соленых брызг, рвет волосы – холоднее ветра…

«Сказку о младенце с черными глазами и волосами. О мальчике, колыбелью которого стала темнота. О юноше, который предложил смерти побрататься с ним. О невидимке, который решил уйти из песен и вечно оставаться в тени братьев. О боге, который добровольно взял жребий подземного мира, хотя мог бы… о, мог бы…»

«Молчи. Молчи-и-и-и, – в муке стонет ночь, и две звезды под обрывом проливаются неожиданной влагой. – Ты отняла у меня сына. Моего маленького Климена. Сделала его кровожадным чудовищем, не знающим пощады. Заперла в подземный мир, к ночным богам. Ты…»

«Твой сын – Владыка. Великий Владыка. Это ли не повод петь и плясать, Звездоглазая?» – голос насмешлив. Голос мурашками ползет по обнаженным плечам, неприкрытым волосам…

«Это не мой сын! Мой мальчик остался в утробе Крона! Сгорел в пожаре Титаномахии! Захлебнулся ужасом зверств, на которые ты толкала его! О, Климен, сын мой, если бы ты услышал меня, если бы хоть раз ты услышал меня…»

Небо и океан равнодушно внимают крикам: привыкли, и две мечущиеся в отчаянии звезды их не пугают. Пусть себе – то загораются гневом, то полыхают отчаянием, то тускнеют от потаенной боли…

Вкрадчиво-безжалостное мурлыканье голоса из-за плеч гасит бешенство волн.

«Почему же ты не сказала ему, о Матерь Богов? Почему не сказала о дне его рождения – дне, когда ты впервые услышала голос из-за плеч? «Не отдавай мальчика Крону, – это ли я говорила тебе в тот день? – Ты знаешь, что он замыслил страшное. Заверни в пеленки камень, а младенца спрячь…» Почему он не услышал от тебя этого?!»

Голос впивается иголками – застревает под кожей, рвет в клочья обнаженную душу, и ветер, и бешенство волн – ничто по сравнению с ним…

«Я боялась… боялась…»

«Да. Ты боялась. Потому отнесла его Крону. Сначала его, а потом остальных детей, покуда наконец не вспомнила мое предупреждение – когда родила Зевса… Ты долго боялась, жена Крона! Ты боялась целых пять детей – почему не плачешь и о них тоже?!»

«Ты… забрала у меня сына…»

«Ты отдала мне своего сына. Отдала его на милость судьбы. Ты… со своим страхом… глупая курица… разве не понимаешь…»

В голосе больше нет ни насмешки, ни притворной ласки, ни рассудительности: он гневен, яростен, он бичует страшнее молний, с размаху падает на беззащитные плечи, непокрытую голову, кроша скалы…

«Это ему было суждено! Он должен был возмужать на Крите! Стать первым из братьев! Одолеть отца! Хочешь – я прочту для тебя эти строки, глупая жена Крона?! В них Крон не проглотил больше никого из твоих детей! Там победа родилась раньше, там война закончилась без ярости Гекатонхейров, там на трон сел не сластолюбивый тиран, а мудрый и зрелый Владыка, там наступил новый Золотой Век! Лучше, чем Золотой Век! Ты…»

Смех в ответ – скрежещущий, страшный. Две звезды над обрывом вспыхивают зеленым безумием.

«Уже был Золотой Век. Он прошел, когда ты отняла у меня мужа. О, мудрая и дальновидная дура… ты ничего не понимаешь. Крон хотел детей. Он пустился в пляс, когда я сказала, что жду ребенка. Еще кричал: «Мальчик будет! Молчи, я знаю – малец, наследник!» И пел, и смеялся. А потом ты… это пророчество. Он обезумел от несправедливости, он больше не был собой, у него осталась лишь одна мысль: победить тебя. Убить тебя! Золотой Век кончился, когда ты – ты! – сделала Крона чудовищем!»

Молчит море – утихла ярость, остался страх. Небо утихло – не кипит тучами, боится. Ветер – и тот, униженный, унялся, потому что вот оно – молчание со всех сторон: выше неба, страшнее бури…

Только сорванный голос над скалами:

«А теперь то же самое ты делаешь с моим сыном… О, бедный Климен, если бы он знал, если бы мог услышать… остановиться…»

«Изливай свои печали скалам и морю, трусливая дочь Геи. Твой сын на пути к величию, какого, может быть, никогда не достигнут другие. Он не побоится исполнить то, что…»

Звезды над обрывом вновь горят синим – мрачно и ровно, в них нет только воспаленного безумия. Звезды просто устали. Скоро рассвет, и звездам пора гаснуть…

«Ты завидуешь нам, разве нет? Мне и матери. Потому ты так к нам жестока. Наверное, тебе всегда хотелось сына, но у тебя только три дочки… три пряхи… У тебя нет сыновей – вот ты и отбираешь чужих…»

«Остерегись, Матерь Богов…»

Голос клокочет жадной бездной. Сделай шаг – затянет, перемелет…

Но слова летят камнями – звонкими, бесстрашными.

«Что ж, радуйся, неумолимая! Радуйся, ибо скоро ты станешь матерью своего первенца. Ты породишь на свет того, кто будет страшнее Крона!»

Две звезды над обрывом гаснут – на миг. Потом опять появляются – горят веселым отчаянием…

Не слышал. Не мог. Не помню. Сон, глупый, последний сон того, кому предстоит вскоре лишиться снов насовсем.

Воины перед боем тревожатся. Все как один – я навидался судеб воинов за века.

Неопытные – по сотне раз точат мечи, ломают пальцы, доспехи проверяют. Изматывают старших товарищей вопросами: а как оно? а расскажи, как в прошлый раз было?

Молятся. Дом вспоминают.

Опытные, пропитанные кровью и потом вояки – эти кто как. Кто куражится, льет в глотку вино и крутит усы: ох, перевидимся завтра с Танатом Железноры… то есть, Железнокрылым! Эх, сто раз от него ушел, и на сто первый уйду!

Кто говорит без умолку о трофеях, рабынях, вспоминает любовные приключения… подшучивает над новичками.

А кто и вовсе храпит с наигранной безмятежностью, но во сне к нему приходят тени сомнений: что-то завтра?!

Ни одному воину не дано узнать, что такое – безмятежность Владыки перед боем.

Спокойное, холодное, выверенное знание того, что победишь (Владыки не проигрывают, чудовища – тем более). Что тебя не застанут врасплох.

Что не нужно тянуться за оружием: твое оружие – твой мир – всегда под рукой.

Там, на поверхности, все лето носились тревожные вести. Протискивались в подземный мир – со стонущими тенями. Неясные шепотки о проклятии Геи, о безумии Реи. Наверное, проболтался кто-то с Олимпа, а может, пифии и пророки увидели то же, что однажды увидел я: лекарство от олимпийской заразы.

На Олимпе тоже было неспокойно: это доносил Гермес. Поглядывал вопросительно и докладывал: Зевс готовится к битве с Гигантами. Решил их встретить, когда они уже полезут воевать: все равно ведь на Флеграх не возьмешь, значит, надо бить, когда они двинутся к Олимпу.