Дмитрий Щербинин - Ворон

Палица весила не менее полутоны, но Мьер не замечал этой тяжести. Зато раны — причиняли ему куда больше страданья. Многие раны покрывали его тело, в него попал и паучий яд. Мьер был кудесником, и он изгонял из себя этот яд — но слишком много было этих ран, слишком много он крови потерял. А железная палица была измята, и дымилась от крови пауков и вампиров.

Вот навстречу ему метнулась высокая фигура, Мьер вскинул было палицу, но так и не нанес удара:

— А — это ты, Эллиор… — он закашлялся, и уткнул палицу в землю, уперся в нее руками. Кровь стекала по его рассеченному лицу.

— К Родниву полетел. — молвил Эллиор.

— Да, я знаю… уф-ф… бой-то какой был! Уф-ф! Пережить бы такое… Уж во всяких передрягах удалось побывать, но в такой…

— Глони погиб…

Они постояли с минуту в молчании, а потом, из груди Мьера стал нарастать страшный рыдающий гул.

— Мы почтим его память потом, как должно. — молвил Эллиор. — …Как же здесь жарко. Я бежал на помощь хоббитам, но… неужели…

— Я делал, что мог — ты видишь. — Мьер, пошатнулся. — …И я возвращался посмотреть — не осталось ли кого на дороге.

— Нет — я никого живого не видел. Но неужели… этот народец…

— Многие погибли, но некоторым, все-таки, удалось прорваться к лесу.

— Побежали — по дороге все расскажешь…

Эллиор подошел к Мьеру, а тот ухватился за его плечо, да с такой силой, что эльф едва выстоял:

— Помоги-ка… Какой тут сражаться — прилечь бы, сил набраться, да за Глони отомстить; но… что же это был за бой! Сколько их было!..

— Мы просчитались — думали, что будет только один, а оказался целый выводок! И энты их не остановили… Быть может, сами пострадали…

Они шли среди пылающих холмов; некоторые из которых все уже выгорели изнутри, и теперь, испускали густой дым, и зияли каким-то болезненным матовым светом; медленно оседали — от жара слепли глаза, дымились волосы.

Эллиор достал маленькую флягу, в которой был свет апрельского полдня, дал хлебнуть Мьер, сам сделал небольшой глоток — им стало полегче… Широкие черные борозды тянулись по сторонам — то были следы от драконьего пламени.

— Как же все было? Рассказывай… — настойчиво требовал Эллиор, видя, что его друг вновь впадает в забытье.

Мьер с трудом приподнял голову, заплетающимся языком промолвил:

— Про отвагу хоббитов, да и про мою палицу, вы эльфы сочинили бы много прекрасных баллад. Вот только… боюсь… некому рассказать будет… Их много с севера подошло. — рука Мьера так сжала плечо Эллиора, что, не будь он эльфом — кость бы треснула, но он даже виду не подал, продолжал слушать — помогал Мьеру идти все вперед и вперед…

— В некоторых телегах были вилы… Вы представляете — с вилами против них… Они, защищали своих детей, от страха плакали, но дрались… С вилами десять, двадцать погибнут, а, все-таки, одного паука отгонят, а я то — представь — один вокруг всего обоза с этой палицей бегаю — да бью! Бью! по этим тварям. Вижу, как они хоббитов рвут — и такая во мне ярость!!!..

Эллиор давно уже приметил, что дорогу окружают какие-то бесформенные, дымящиеся груды — совсем небольшие…

— Пауки телеги переворачивали: и дети, и жены — все гибли. Все-таки, прорывались мы к Ясному бору, а тут дракон налетел, и все, кто не успел под деревьями укрыться — в его пламени погибли… Была поляна, широкая — несколько сухих деревьев поперек ее лежали. Деревья мы подожгли — пауки то огня бояться — не подойдут до тех пор, пока не догорит. Не могло их так мало остаться — от всего народа две-три дюжины — вот я и пошел искать…

— По дороге сюда, я никого не видел, не слышал ни стона, ни окрика, а ты знаешь, что мы эльфы — лучшие следопыты. Нет — там позади никого нет; или же он так далеко, что нам его уже не спасти. Лучше позаботиться о тех, кто еще жив. Скорее — на ту поляну!

Но, через несколько шагов, сам Эллиор остановился, и в голосе его прорезалось страдание большее, чем когда-либо за этот день:

— А вот еще одно горе! То, что могло бы многие сердца очистить от скверны, то, во что вкладывали все свои силы мудрейшие люди древних дней, и чему нет повторения в этом мире — все это стало пеплом… Подожди немного, друг мой, я только посмотрю — быть может, хоть что-то осталось…

Эллиор отпустил Мьера, и тот уселся на дороге, обхватил голову и тихо застонал. Эльф же направился в сторону — туда, где перевернутая догорала телега, а вокруг лежали, мерцали раскаленные до бела железные переплеты книг Брэнди звездочета. Ветер закручивал в воздухе целые вихри бумажного пепла — пепел этот налетал на Эллиора, обволакивал его волосы, и слышался эльфу тихий плач. Он ходил и минуту, и две, но нашел только один листок, с потемневшими, съежившимися краями. Бережно неся этот листок, уберегая его от искр, вернулся Эллиор к Мьеру, и положивши ему руку на плечо, негромким, но сильным голосом молвил:

— Это единственная из сохранившихся страниц дневника Хлоина Мудрого. Да — он был мудрейшим человеком древности. Ах, если бы донести свет этих, уже сожженных страниц, до всех людей — как бы они счастливо зажили! Если бы они — это приняли… Эх — да то мечты, мечты… Вот слушай:

«1 февраля.

Моя башня окружена ветром. Бессчетные снежинки летят плотной, стремительной стеною и ничего за ними не видно. Ветер воет от холода, и я бы его впустил, погреться у моего камина, но, ведь, он не войдет — для него лучше страдать долгие месяцы, чем смирить свой бурный нрав, сидеть в человеческом уюте. Ветер не признает ничего кроме вольных просторов, ну а в человеке такое заложено, что он все-время делает себе жизнь поуютнее — но он не так свободен как ветер! Он все больше зажимается своим уютом! Ах, как ты силен, не признающий никакого блага ветер… ты никогда не умрешь, не знающий ничего кроме воли, и стремления; ты будешь так же выть страдая, когда нас не станет.

Ну а я взял прозрачную склянку, влил в нее молоко единорога — ах, какое прекрасное сияние исходило оттуда… Как же воет ледяной ветер — кажется сама смерть, кружит возле моей башни, и пусть она мостом перекинется через многие века, к вам, читающим — ведь смерть и возле вас, также, как и возле меня давно уже мертвого. Она такая же, неизменная, а мы, словно тени, проходим перед ее ликом.

Я достал склянку, в которой была черная кровь дракона и вылил ее в ту, где сияло молоко единорога. Они еще предо мною — эти схлестнувшиеся потоки тьмы и света — как же каждый из них был прекрасен и могуч, пока они перекручивались, вихрились словно пушистые облака и грозовые тучи; сколько же они давали воображению, как же они поглощали внимание! Вот крапинка белизны осталась на черном фоне, закружилась, заметалась… Но это прошло — не стало ни тьмы, ни света. Они смешались — и вместо них, застыло что-то серое, унылое, настолько отвратительное, в своей бездейственности, что я выплеснул это поскорее в камин — лишь бы только не видеть это, потерявшее и силу света, и страсть тьмы — это, не говорящее ничего воображению — эту смешавшуюся, исчерпавшую самою себя силу. И вы, стоящие в грядущих эпохах — счастливцы вы, если ваша эпоха — это та эпоха, когда свет и тьма, еще не перемешались, если они вихрятся еще между собою.