Дмитрий Щербинин - Ворон

— Скоро мир изменится, и туда, и эти земли покроет море. Пора уходить на восток, через перевалы Синих гор…

Вскоре мы собрались, и уходили от своих жилищ. Земля тряслась все сильнее, а с севера поднялась угольно черная пелена, застлало все небо, и стало гораздо темнее, чем ночью, казалось, что мы попали в громадный грот. Трещины на земле все разрастались, из вихрясь кровавыми языками вздымалось пламя.

Не одни мы стремились на восток — орочьи племена тоже спешили к перевалам через Синие горы. Их было несчетное множество, они неслись, сметая все на своем пути, и вопли их покрывали даже рев пламени.

Как мотыльки слетаются на пламень свечи, так устремлялись орки к морскому, закатному сиянию, что жило в перьях птицы Гамаюн. В окружающем, кровавом мраке особенно силен был этот чистый свет — и орки темными, стремительными реками мчались к нему. Их пытались сдержать энты — каждый расшвыривал орков сотнями, но слишком много было врагов… Все сильнее тряслась земля, и, вырывающееся из нее пламя, поглощало и орков, и энтов, и нас…

Мы, все-таки достигли отрогов Синих гор, но где-то среди их перевалов должен был произойти последний бой с орками. Мы не могли двигаться так быстро как они — у нас были раненные, обоженные…

Все это время Эфэин вез Гамаюна на повозке, но вот дева-птица склонилась и негромко шепнула ему что-то. Он согласно кивнул, потом посмотрел на нас единственным своим пронзительным и любящим оком, хотел сказать что-то да один только печальный стон сорвался с его уст…

Мы не успели его остановить. Он развернул повозку и устремился обратно в пылающую долину на юго-запад. Тут, от нового толчка, из сотен трещин хлынула лава, на севере запылала неустанная и яркая бардовая зарница, а с запада стал нарастать величественный гул — близилось море. Теперь орки думали только о том, как спастись, стремительной лавиной неслись на нас. Еще немного, и закипел бы бой кровавый, но тут птица Гамаюн запела…

Орки обезумели от того пения! Так оно было для них ненавистно, что они даже и пламени не боялись — вся их темная лавина с яростным воем развернулась и бросилась туда, где морем сиял Гамаюн.

Между огненных пропастей, между изжигающих буранов, отвозил Эфэин возлюбленную свою — отвозил к верной гибели, ради того, чтобы спасти нас.

Наши вожди говорили, чтобы отступали мы выше в горы, и мы отступали — только медленно, ибо слезы застилали наши глаза, мы часто останавливались…

Темные потоки вплотную подкатились к Ней, но так и не успели коснуться грязными своими ятаганами, сияющих крыл. Разверзлась бездна огненная, и поглотила всех…

Но и это не было окончаньем — величественный гул с запада все усиливался, и вот высокой стеною нахлынуло море. Скалы дрожали, нахлынул пар, и мы ничего не видели, но стояли и держали друг друга за руки…

То, что мы стояли, держа друг друга за руки, то, что не бросились неведомо куда, и спасло нас. Через какое-то время скалы перестали дрожать, а с запада подул живительный ветер. Пар расселся и мы увидели, что стоим на новом брегу. И было это в тот закатный час, когда солнце скрылось за гранью вод — и все море жило, двигалось, дышало пред нами, тем же светом, что и птица Гамаюн. Казалось, что она возродилась в этих водах, разлилась на просторе, и все поет нам свою песнь, в ласковом шелесте волн…

И тогда один из нас опустился на колени и в этом спокойном вечернем воздухе зазвучали его негромкие слова. И каждому из нас казалось, что эти слова из его сердца исходят:

— Ах, что чувствовали они, когда пламень обступил их со всех сторон, когда неслись на них из этого пламени орки… В последнее мгновенье, среди того грохочущего ада, они видели, как на этом морском берегу будем стоять мы. Они и сейчас видят нас, с этих просторов, и слышите, слышите, как из этих объемов, вольного воздуха летит к нам их пенье:

При последнем слове, раскатисто ударился о брег высокий вал. Обдал всех нас солеными брызгами, и подобны они были светлым слезам, в которых было последние их благословение для нас, живущих.

«Ах, подожди еще мгновенье…» — из кого-то вырвалась и эта песнь… Тогда, когда стояли на брегу нового моря, и держались за руки, мы были чем-то единым, как море. Каждый из нас пел героям последнюю песнь…

Так пели мы до тех пор, пока в вечности не воссиял Млечный путь, и не взошел к тем сферам Эллендил. И тогда мы повернулись на Восток, к Новой Жизни.

Перед тем, как найти новый дом, нас еще ждало много лишений, и новые герои поднимались из нашего народа, как из единого сердца. Но это уже иные сказания.

Вокруг смолкли разговоры; люди слушали и забывали обо всем, им казалось, что они во сне. Они шли в безмолвном благоговении…

А Эллинэль совсем не устала — для нее такой возвышенный, подобный пению волн голос, был столь же естественен, как для иного обычное дыханье.

За это время они поднялись к верхним ветвям мэллорна, которые расходились в стороны широкими дорогами, а в их объятиях, покоился лебедино-белый дворец. Лестница расширялась, подводила к воротам, которые засияли перламутром и плавно раскрылись.

— Как часы. — заявил кто-то из людей. — Сейчас оттуда кукушка вылетит.

Однако не кукушка, но стая белых лебедей, которая недолго гостила у лесного короля, вылетела оттуда, и плавным кругом, словно бы тоже взбираясь по невидимой, воздушной лестнице взмыла в ярко голубеющее небо, по которому так уютно плыли пушистые белые облачка.

Когда два короля подошли к перламутровым вратам, листья мэллорна сами, без ветра, зашевелились. В каждом из этих листьев было не менее метра, каждый был легок, словно парус воздушного корабля, и от золотистых каемок, которые их обрамляли, исходило тихое приветливое пение….

Лесной король повел процессию залы, и, казалось, что все это, не создано руками, но выросло — настолько было сходно с живым. Часто попадались фонтаны с теплым янтарем, и прохладной лазурью; сверху падал солнечный свет, с прохладными дуновеньями ветерка проносились яркие птицы — казалось, что сводов нет, что они идут под бескрайним небом. И все шли быстро, все чувствовали себя, как святая, счастливая детвора, которая бежит по лужам, по улицам, по лугам, торопиться увидеть, какое еще чудо ждет их впереди.

И вот вышли они в залу, большую из всех пройденных. Единственной колонной служила верхняя ветвь мэллорна — более широкая чем любое из лесных деревьев, и не менее прочная, чем ствол царственного дерева у основания. По этой ветви переткали радужные цвета. По этой радужной ветви поднималась еще одна лестница — последняя.