Дмитрий Щербинин - Ворон

Они вышли на крышу и, прежде чем усаживаться за столы, по приглашению Бардула подходили к огражденью, и, забыв обо всем, любовались на тот простор, в котором со вчерашнего дня ничего не изменилось — все так же клубилась далеко на севере тьма, все так же Туманград, казался городком построенным из песка, у слияния двух ручейков. Некоторые из государственных мужей с наивными, ребячьими глазами смотрели в небо, и ожидали, когда их пригласят подняться еще выше — по невидимой лестнице, по которой поднялись лебеди. А прямо под ними, в просвете между ветвями, лежало озеро, где праздновали иные эльфы, и простой люд Туманграда — там, на отражающем небо зеркальце, словно маленькие былые перышки — кружились в танце плоты…

А потом, король Бардул пригласил их за столы, и еще раз подтвердилось, что и еда — такая вот, сплетенная из света и радуг, может быть столь же возвышенной, как музыка… И никто не посмел бы сказать, что он наелся, или набил едой желудок — разве же можно набить себя весною, разве же можно наестся небом?

Стол для королевских семей стоял на возвышении, возле радужной ветви. Они уже нашли общие интересы, уже текла беседа — голоса людей были восторженные, а голоса эльфов — добрые и спокойные. Одна Элесия сидела мрачная, и почти не говорила — ничто не могло развеять тяжкого предчувствия. С болью смотрела она на своих малышей, которые веселились с эльфийскими погремушками рядом с нею, в колыбели.

Барахир прислуживал Эллинэль, но так рассеяно, что в конце концов, его пригласили усесться на один из соседних столов. Он без тени смущения, но с пламенными очами говорил:

— Я буду сидеть только рядом с Единственной!

Кое-кто из родственников лесного короля взглянул на него с изумлением, но сам король рассмеялся:

— Он опьянел от любви. Нет — я не злодей, чтобы судить любовь; тем более, такую возвышенную — первую любовь. Садись же рядом с моей дочерью, человек с пламенным сердцем. Если, конечно, она не против.

Барахир, уселся рядом с нею, и не отводя глаз, любовался ее очами… Любовался до тех пор, пока не молвила что-то своим малышам Элесия.

Он обернулся и один взгляд на эту женщину подействовал на него, как ушат ледяной воды. Вдруг, всплыл страдающий лик Антарина; вдруг, вспомнились безумные вопли Маэглина — и боль, словно железным, острым колом ударила его, в голове отчаянно забилось: «Все это, прекрасное, скоро может погибнуть! Готовьтесь к беде! Она уже совсем близко!»

Но он, понимая, что никто его слушать не станет, что все слишком поглощены счастьем — сдержал крик. Он, смертно бледный, вновь смотрел на Эллинэль, он старался запомнить каждую из этих плавных линий, старался постичь глубину очей ее — так как чувствовал, что скоро ничего этого не станет.

Но, даже если бы он, закричал тогда, и, если бы его послушались — было бы уже слишком поздно…

Лесные эльфы не строили моста ни через Седонну, ни через Бруинен. Иногда они пользовались мостами возведенными жителями Туманграда, но, чаще, переплавлялись на лодочках, которые во множестве стояли в маленьких, сокрытых кустами бухточках на берегах рек. Эльфы искусные гребцы, а лодочки их были столь воздушно легки, что, если надо, они могли переплавляться через реку не менее быстро, чем всадник скачущий по мосту. Для всадников же, и на Седонне, и на Бруиненне были устроены плоты, столь легки, что два кормчих могли перегонять их с берега на берег — но, не так, конечно, быстро как легкие лодочки.

Этот-то «черепашьей шаг» плота и бранил Эглин, который восседал на темном своем коне, да теребил узду. Конь, чувствуя гнев своего хозяина, нетерпеливо перебирал копытами, а два кормчих, слушали-слушали его брань, а потом взяли да и начали песнь славящую лесные красоты.

— Ах, и вы насмехаетесь! — прошипел Эглин, и схватился за клинок, но, все-таки, сдержался, и остаток пути сидел молчаливый, угрюмый.

Плот еще не коснулся восточного берега, а терзаемый неразделенной страстью эльфийский князь рванул поводья так, что конь взвился на дыбы, а затем, в могучем прыжке перелетел последние, отделяющие его от берега метры.

Вскоре перестук копыт смолк в отдалении. Наступила тишина…

Кормчие, не доводя плот до берега, уперлись длинными веслами во дно, и слушали. Через некоторое время один из молвил негромко:

— У нас и пенье, и музыка — а мир то к востоку, безмолвный…

— Да. Будто вымерло там все. — подтвердил его друг. — Ни птиц, ни ветерка, ничего-ничего… Хоть бы пошевелилось что…

— Не добрая то тишина. — кивнул ему в ответ первый кормчий. — Ну, у нас там дозорные стоят. Будет какая беда — мы первыми об этом узнаем…

Эглин гнал своего коня по дороге в Эрегион, но он не намеривался останавливаться в этом эльфийском королевстве. Он, как никогда страстно, любил Эллинэль. А, как он ненавидел тех, кто посмел его изгнать! Он готов был вызвать каждого из них на поединок, а первым — того «выскочку». Чтобы дать выход этой ярости, он намеривался гнать коня до самых Серых гор — найти там какое-нибудь темное ущелье, обхватить холодную каменную плоть и выть по волчьи, часы сутки — пока хоть немного не выйдет эта давящая его ненависть.

Конь нес его среди полей; время от времени поднимались по сторонам перелески — да тут же и отлетали назад. Если бы Эглин остановил своего коня, если бы прислушался — то, верно, испугался бы этой тиши, но он ничего не слышал — в ушах его гудела жаркая кровь, а в глазах темнело, и он, время от времени, начинал подвывать по волчьи.

Неожиданно, конь остановился, захрапел и попятился назад.

— Что же ты! — дернул поводья. — Ты…

Но он не договорил — замер…

Метрах в тридцати перед ним, изгибался древний каменный мост, под которым уныло ворчала на каменных перекатах холодная темная речушка. Она вытекала из мрачного елового леса, который черный стеною высился прямо за мостом.

За мостом у грани леса, дорога разделялась на неравные части — одна нехоженой тропою терялась в лесном мраке, а другая — широким, устланным солнечным светом трактом, уводила в Эрегион.

Но на широкий тракт даже и не взглянул Эглин — натянув поводья, пристально вглядывался он на темную исходящую из леса тропу. Конь все продолжал пятиться, и испуганно храпеть. Те травы, которые росли на той тропе беспрерывно пригибались — некоторые так сильно, словно невидимые ступни прижимали их к земле — только они успевали отогнуться, как на них давили уже новые. Там, в воздухе, перекатывалось какое-то марево, все приближалось-приближалось.

В следующее мгновенье оно должно было выйти на свет солнца, но тут ударил жаркий выжженный ветер и вокруг разлилась густая тень. В этой тени на мост заползла и стала приближаться некая призрачная стены, словно через серое покрывало был виден через нее помрачневший больше прежнего лес. Теперь Эглин слышал и гул голосов.