Дмитрий Щербинин - Буря

Здесь Нэдия даже и позабыла то, что сама несколькими минутами раньше стихи подобные этим выкрикивала. Но ей привиделся в стихах Альфонсо некий упрек, то, что она лишь какая-то крупица в его поисках — эти стихи стали для нее как бы пощечиной; и вот она отдернулась в сторону — но тут же с болью, из всех сил вцепилась в него, стала рвать — и, были бы у нее силы, так, действительно, и разорвала бы его в клочья — столь велика, в эти мгновенья была ее ярость. Ведь — он же, кого она с такой силой любила — он этими своими строками как бы предал и все их чувства, и клятву…

Да — это было безумием; но — это не была, ведь, какая-то простая глупость, они, ведь, на краю смерти были. И на краю смерти, замерзающие, но призревшие боль физическую, вообще Все телесное, они только и чувствовали, что эти ураганы страсти, которые раздирали их тела. При силе их страсти, невыносимо было некое недопонимание — они-то хотели выразить безмерно большее, чем можно выразить словами, поцелуями, страстными взглядами и прочим.

Любовь и ненависть… У Альфонсо была могучая воля, и он мог выдержать любые муки телесные — сдержать данное слово; но эти то вихри, в его душе бушующие — они испепеляли разум, именно из-за них клятва его уже ничего не значила, и он испытывал ненависть к Нэдии — ненависть несказанную, как к самому злейшему своему врагу; вот он схватил ее за плечи, вот, что было сил сжал их, стал выкрикивать какие-то яростные слова: и выкрикивал то все совершенно без всякого порядка — просто злые чувства, по отношению к той, которая должна была бы любить его, а сама выплеснула ненависть.

Она же возненавидела его еще сильнее за несдержанное слово — она его презирала, она не понимала, как так, несколькими минутами прежде могла любить такое ничтожество.

Они, вцепившись друг друга, словно и не руками, а капканами; стремительно перекатывались, они вгрызались в снег, и там, продолжая стремительное движенье, все терзали и терзали друг друга.

Вот взвыл Альфонсо: «Стой! Стой же!» — и с такой то рвущей злобой, с такой могучей властностью взвыл, что и послушалась его Нэдия, и остановилась. Он хотел высказать свою ненависть, но, так как обычные слова казались слишком ничтожными, то вырвалось что-то поэтическое:

Так вот и получилось, что первые несколько строчек, которые он проревел вместе с воем ветра в ненависти, сменились в конце печальным, нежным чувством — так буран пламени взмывши высоко, в недосягаемое поднебесье, вдруг стремительно падет, раствориться без следа.

И вот уж он обнимал ее, и прижимал к груди, и шептал слова ласковые — затем завыл, и, в исступлении стал бранить себя последними, кабацкими словами, и продолжалось то это до тех пор, пока снег не набился ему в рот, сделал невозможным проговорить, хоть что-то — но он и тогда продолжал терзаться — уже про себя и так сильна эта мука была, что впал в забытье, и тут же был вырван из него вскриком Нэдии, которая сама теперь обнимала и целовала его. Теперь она не могла понять, как могла несколькими мгновеньями раньше причинять ему, Единственному боль, и она терзалась теперь, и молила у него прощенья — Альфонсо даже и не понимал, как она могла просить у него прощенья, а потому и не понимал этих слов.

Но вот он завыл, вот схватил ее на руки, и, прижимая ее к груди, пошел куда-то — пошел против ветра. Она обхватила его за шею, прижималась к нему; он же шептал ей — клялся, что вынесет ее из ненастья, спасет ее — он шел против ветра потому что ему казалось — все стихии против него, все вообще против него, все хочет разлучить его с Нэдией — он воодушевлен был ее близостью; от того, что она рядом была он сил черпал, а, ежели бы один был — так давно бы уже в сугроб повалился…

Но вот, разорвав круженье снежинок, предстал перед ним Угрюм — а ведь Альфонсо уже успел позабыть про существование коня, ведь настолько он в переживания о Нэдии погрузился, что вообще о чем-либо кроме нее позабыл. Конь опустился на колени, и как только Альфонсо и Нэдия уселись — вскочил, и понесся еще быстрее, нежели раньше, вместе с потоками снежинок.

Он мчался так стремительно, как не один конь не смог бы мчаться — он мчался так же быстро, как и снежинки, а Альфонсо, при этом, все приговаривал:

— Но я не могу понять — жив ли я, мертв ли? Нэдия, быть может ты знаешь… Быть может, мы уже все давно мертвые… Быть может, все это — просто сон?.. Я не знаю, кто я, в этом снежном кружеве…

Прошло еще минуты две, и тогда Альфонсо что было сил натянул поводья и заорал:

— Нет! Куда же ты несешь нас?!.. Возвращайся — слышишь — немедленно возвращайся! Там же мальчик… Да-да — в избе его заметает… Он же один там остался! Да что же ты несешься! Останавливайся, я приказываю тебе!..

Но конь и не думал останавливаться: напротив — он еще убыстрил движенье, и теперь уж почти не касался копытами снежного пласта — подобно темной глыбе, в воздухе летел. Тогда Альфонсо, еще крепче прижав Нэдию, выкрикнул: «А теперь то прощай! Вернуться я должен!» — вскрикнул от боли, хотел выпустить ее, чтобы она дальше скакала, но выпустить то не смог, и спрыгнул с седла вместе с нею, с огромной скоростью закружился по снегу, наконец, врезался в снежный нанос, возвышающийся метров на пять — было темно, и попеременно — то жарко, то холодно — он все обнимал Нэдию, и чувствовал, как снег тает на их лицах, стекает, смешанный со слезами; он, прижимаясь как можно крепче к ее теплу, все шептал:

— …А теперь то я тебя оставить должен!.. Да нет-нет, что ж я говорю — как же здесь тебя оставить можно?! Ты замерзнешь, умрешь, и я даже потом не найду это место, чтобы рядом с тобою умереть… Ну, а идти то, против ветра этого, разве же сможем мы?.. На сколько он нас отнес — на версту, на две? — да тут и десяти шагов пройти невыносимо будет. Так что же делать?..

Она ничего не ответила, но крепче прижалась к нему, и все целовала и целовала своими мертвыми, иссушенными губами. Альфонсо шептал:

— Да-да, мы останемся здесь вместе! Нас никакая сила не разорвет… И не замерзнем мы. Да мне жарко теперь, а не холодно! Так и переждем здесь, пока буря не закончится.

Прошло не более полуминуты, и тогда Альфонсо передернулся, и вскрикнул: