Дмитрий Щербинин - Буря

Но вот Вэлломир проронил последнее слово, и больше уж не мог ничего говорить — он стоял, покачиваясь, а затем, вдруг, взревел:

— Коня!!!

И коня ему подвели: все эти призраки постарались для него, часть своих сил отдали для этого колдовства, и вышел конь — метров трех высотою, слепленный из снежинок — и были эти снежинки так плотно сцеплены, что при каждом его движенье, издавали оглушительный, громкий скрип, от которого закладывало в ушах — ветер был почти не властен над этим конем — и лишь хвост его необычайно длинный уходил в круговерть, и что-то из него вырывалось, но тут же прицеплялись в его плоть и новые снежинки.

Вэлломир, приложил титанические усилия, чтобы не упасть, чтобы пройти к коню величественно, как мог бы подойти некий великий полководец. Это ему удалось, а Гэллиос проговорил вполголоса:

— Быть может, это и выход… По крайней мере — хоть что-то, что помогло бы вырваться из ситуации кажущейся безысходной… Только как с нами то?.. Эй, Вэлломир, раз уж ты такой великий, так дари же и братскую любовь — в этом истинное милосердие. Позаботься о нас.

Однако, Вэлломир не слушал его. Он пребывал в таком странном состоянии, что оно одинаково близко было и к смерти, и к эйфории. Состояние, когда все тело раскалывалось от ожогов, когда сознание меркло, и когда он, чуть и не со звериным воодушевлением осознавал то, что теперь он повелевает чем-то могучим; тем, что, ежели бы только захотело — обратило бы его в ничто. Трехметровый конь опустился перед ним на колени, и даже, со скрипом, немного разъехался по снегу нанесенном, так что Вэлломир без труда смог усесться в седло. Вот вскричал он: «Вперед же!», и тут же воля его была исполнена: конь, действительно, сорвался с места; действительно — в одно мгновенье, за снежными вихрями, не стало видно ни Гэллиоса, ни братьев. Вэлломир и думал от них; пребывая в своем мрачно-восторженном состоянии, он выпрямился в седле, и взирал на то, что было вокруг, как взирал бы гордый полководец-победитель несясь перед рядами своей дружины. А перед ним образовывался туннель, стены которого вихрились, и тут же отлетали назад — туннель этот вытягивался почти прямо вперед, до самого выхода со двора, и из глубин его слышался рокот беспрерывный, такой страстью в сердце его юном отдающий: «Веди же нас к домам! Веди же нас, о повелитель!»

Он, позабывший о Гэллиосе и братьях, не мог, конечно, что в то время, как он несся к выходу со двора старец переживал, пожалуй, самые тяжелые мгновенья в своей жизни: ведь, казалось ему, что теперь то все кончено, и, как не старался уверить себя, что, быть может, и есть еще какой-то выход — все-то охватывало его отчаянья: смотрел он на Вэлласа и Вэллиата, которые вновь пребывали в состоянии близком к обморочному, и все-то понимал, что не в силах им помочь. Вот он посмотрел вслед Вэлломиру, и прошептал:

— Быть может, хоть тебе удастся спастись… Но, где Альфонсо?.. Как управиться с этими?.. Неужто я всех их растерял?.. Неужто, неужто…

Снежный конь вынес Вэлломира из стремительного туннеля, однако, вырваться полностью не смог, так как, все-таки был его частью, и по прежнему хвост его утопал в снежной круговерти. Вокруг, в темно-сером движенье, немного прояснились и иные стены — каменные стены ущелья, и вот темно-серый, оглушительно скрипящий конь, весь вытянулся вперед, и понесся так стремительно, как мало какой конь смог бы мчаться (но, все равно, не так быстро, как Угрюм).

Стремительно улетающие склоны ущелья — позади такой рев, словно бы за ним по пятам, неслась либо вышедшая из берегов горная река, либо некий тысячелапый великан (да еще с тысячью глоток). А навстречу то неслись снежинки… и как то быстро неслись! Представьте, что сотни игл в каждое мгновенье пронзают ваше лицо, наверное немыслимо такое представить, а вот Вэлломир и испытывал, и выдерживал. Чего бы, казалось, стоило ему пригнуться в седле — тогда бы мученье стало не таким сильным, и не рвалось бы его лицо, но вот он уверен был, что все эти несущиеся следом, внимательно за ним следят, и, ежели он проявить хоть малейшую слабость, хоть и перед этой стихией приклонит голову, так уж и не достоин он будет зваться Великим. Он даже глаза старался не закрывать, однако — это было совершенно не мыслимым, так как веки, от ударов этих, закрывались сами собою, и, какие бы он усилия воли не прилагал, все оставались закрытыми, против этих игольчатых ударов.

Так он и скакал, с закрытыми глазами, и сам у себя молил: «Ты только не теряй сознание! Проклятая слабость!.. Нет — Я не ничтожество, Я Великий, и выдержу, выдержу это испытание… Эх, ты слабость проклятая!.. Да что же это так в глазах темнеет?!.. Проклятая плоть!.. Нет — бороться со слабостью! Бороться!»

Так и летел он, навстречу снежному крошеву; летел прямо выпрямив спину, с насильственно закрытыми глазами, с этим ужасающим ликом, с которого постепенно сбивались уголья, но которое все кровоточило; подобно было воску, к которому поднесли пламень, — но пламень этот располагался еще довольно далеко, и воск плавился медленно… но, все-таки, плавился, и плавление это происходило постоянно, хоть и медленно. Если бы, это продолжалось долгое время, то закончилось, что было бы содрано все мясо до кости, веки были бы разрушены, и он держался бы прямо, из-за того только, чтобы показаться этим призракам Великим, до самого последнего мгновенья… Но, к счастью, ли к несчастью (повторюсь здесь, что не могу судить, что было бы счастьем для моих героев… Да, пожалуй, и нет таких понятий, как счастье, или же несчастье, но есть только беспрерывное движенье всего сущего) — итак, конь вынес его из ущелья раньше, чем были нанесены раны смертельные…

Но и там он, конечно, не останавливался — теперь мчался по морскому брегу, и ветер бил его сбоку.

Вэлломир, борясь с головокруженьем, раз обернулся, хотел крикнуть что-то своим воинам, и увидел, что за ним попятам несется стена метров сорока высотою (а уж в ширину — сколько-то позволяло расстояние между отрогами гор, и заледенелым морским брегом). Стена эта (в нижней своей части, почти черная; в верхней — почти светлая, при стремительном движенье, выплескивалась вихрями, и в этих то вихрях, которые, словно щупальца вырывались вперед, стремительно перемеживались сотни лиц, все они, лопающиеся, искривляющиеся, вытягивающиеся, дрожащие — все они сияли страстью, во всех них, вдруг приблизившихся к нему почти вплотную — он видел страсть, он видел веру в него; ведь — они так верили, что, именно он их спасет — хотя, казалось бы, что он такого сделал, сел на коня, кричал речь?.. Они даже и не понимали, что, воодушевленные этой самой речью, они нашли в себе силы, чтобы совершать эти страстные рывки, а они так стремились к своим домам, ведь там ждало их спасение — конечно же, иначе то и быть не могло, ведь, где же, как ни дома, рядом с любимыми, их спасенье?..