Сергей Шуба - Грезы Хорб-ин-Тнес

– Они не ждут нас так скоро, – пробормотал про себя туэркинтинец и хищно улыбнулся. Его не тревожили силы пустыни, он верил только в своих богов. – Хорошо.

Альтестейн похлопал своего рыжего по шее:

– Если это набег, мы не успеем никого застать. Они могут сжечь дома и уйти в пески, где гоняться за ними бессмысленно.

– Мы не будем преследовать? – удивлённо сказал Газан.

– Я знаю, что керкеты в благородстве своём, замешанном на презрении ко всем чужеземцам, не стыдятся оставлять знаки, по которым можно понять, что за племя пошло в поход, и ты сможешь их отыскать, но для нас главное сейчас – занять оазис. Не будет никаких ночных набегов, горящих шатров, рыдающих пленниц и воющих по склонам барханов мужчин, у которых из имущества остались только конь да пика. Нам не нужна большая война.

Хулагид прищурившись, повёл рукой вокруг:

– Спросил ли ты пески, гирдман? Спросил ли ты эту землю? Ветры шепчут мне по ночам, пятнистые гиены смехом своим возвещают большие беды. Я уже восемь лет на службе, пять лет не был в глубине Хорб-ин-Тнес, но я чую кровь. Слишком долго у народа ветра не было общих дел.

– Говорят, они собирались последний раз лет двадцать пять назад, и напали на Аккез, – пробурчал Кее’зал. – Выжгли всё вокруг, но город взять не смогли. Когда подоспел сам шахиншах с войском, отец нынешнего Светлейшего, керкеты дали бой маравенхаррцам.

– Да, – подхватил Газан. – эту битву будут воспевать в веках ещё долго. Земля стонала от топота копыт. Кочевников никак не могли окружить, а они всё время перестраивались и атаковали то левое, то правое крыло войска, надеясь внести смятение в ряды противника. Только к вечеру, когда верансийцы, по приказу шахиншаха снявшие броню с себя и своих лошадей, смогли сковать керкетов у реки, закончилась это сражение.

– Я слышал сказания об этом у костров рядом с городом пиратов, – сказал Альтестейн. – Даже мереги помнят, даже белые стены Эль-Лехейфа.

Проводник бросил на него быстрый взгляд. Ослепительное солнце играло на попадавшихся кое-где в песке камнях. «Варвар» повернулся к Кее’залу:

– Я думаю передвигаться ночами. Так мы сохраним людей и животных от жары и безумия.

– Я не поведу вас пустой тропой ночью, – тихо и упрямо сказал Газан. – И никто из Львов не станет ехать в этих краях во мраке. Если они узнают о таком решении, начнут убивать нас, считая, что мы в союзе с гэлами.

Кее’зал цокнул языком:

– Он прав, Альтестейн. Скажи спасибо, что наши люди не знают, что мы идём какой-то проклятой дорогой. Половина из них суеверна похлеще любого грязного святоши на базарной площади в выходной день.

– Хорошо, – сказал «варвар», криво усмехнувшись. – Тогда надо не спускать с нашего стада глаз ни днём, ни ночью, чтобы они не разбежались ненароком.

– Этим займутся десятники. Но и им не стоит говорить.

Они встали лагерем поздно ночью, потому что потеряли несколько часов, пережидая нестерпимый полуденный зной. Синий Эрг уходил вправо, на юго-запад, под копытами же коней вновь оказалась плотно утрамбованная безжизненная сухая земля и мелкие камни. Наёмники перешёптывались у костров: Львы остановились чуть раньше – на самой границе песка, и очертили свой лагерь тройным кругом. Кее’зал, экономя хворост, который непонятно где потом брать, распорядился использовать его только для приготовления пищи и караульного огня. Альтестейн ушёл к своим пиурринам, наказав вестовому с рассветом мчаться к пограничникам и будить их.

Воины арагнашской пущи сидели на корточках, и каждый по своему, казалось, принюхивался к быстро остывающей земле.

– Старая, как шкура зем-зема, – похлопав ладонью по камешкам, сказал Альтестейн. – Сиис, что ты видишь?

– Эта гряда была до песка, – полузакрыв глаза, монотонно ответил седой пиуррин. – До песка поднялась она из глубин, до песка была обглодана временем. Песок пришёл потом, он лишь укрывает её. Это место похоже на пустоши гор, которые вы зовёте хребтом Альбатаса.

– Ты сможешь почуять здесь воду?

Сиис помолчал, мерно раскачиваясь:

– Не знаю…

– Ты чувствуешь темноту?

– … Темнота есть у тебя. Не в тебе, но с тобой. Чувствую только это.

– Чувствуешь смерть?

– Нет. Раньше бы сказал. Только кровь.

– Хорошо. Ты много пережил, много видел. Советуй мне.

– Только за великой рекой стали спрашивать моего совета. Значит ли это, что я не жил в наших лесах? – риторически спросил сам себя Сиис. – Нет, не значит. Просто тогда я, наверное, был молод.

Воины у костра приглушённо рассмеялись. Альтестейн посмеялся вместе со всеми.

– Слышите, они поют. Показывают свою радость духам.

Из становища Львов нёсся дикий заунывный напев.

– Они чужие здесь. Так же, как и мы. Но они боятся больше, – помолчав, сказал «варвар». – Это не песни веселья, а зов своих добрых покровителей с собой, в глубину Хорб-ин-Тнес, хотя тут есть и боязнь разбудить зло. Завтра ночью они не будут петь. Завтра они будут тише мышей.

Дорогой Дервин, я уже третью неделю живу в Ортхоне и ищу следы своего отца. Неделю назад меня принимал мэр города и осведомлялся о моём положении. Здесь всё другое, всё не так, как у нас. Город огромен – в нём насчитывается, представь себе, пятнадцать десятков тысяч жителей (полтора миллиона!) Целое герцогство, правда? Но вокруг простирается степь, и все владения этого гигантского человеческого муравейника ограничиваются территорией в пятьдесят хеммов к западу, востоку и югу от Ортхона, на которой расположены немногочисленные селения. Город тесен и провонял рыбой. Её тут можно достать в любом количестве и качестве: сырую, вяленую, копчёную, солёную, варёную, жареную, целую и порубленную на куски, под любым соусом или специями. Море кормит ортхонцев и приносит им богатство. Морем они отправляются торговать с капбарами – загадочными смуглокожими зеленоглазыми людьми, живущими в местности под названием Чач, которую всего сто лет назад Фонгот Саллийский называл оазисом. Торгуют они и с потомками геофов, откочевавшими ещё дальше к северу. Ты бывал на Востоке, Дервин, и не раз описывал мне магерланские базары. Теперь могу похвастать и я: такого рынка, как в Ортхоне нет нигде больше в мире. У меня не хватит чернил, чтобы описать всю его пестроту и великолепие. Люди бранятся, толпятся. Прицениваются к товару, жарко спорят. Везде разноцветные ткани, ковры, блестящие медные кувшины и чаши. Тускло блестит серебро в тени навеса ювелирного прилавка, загадочно мерцают драгоценные камни в золотых перстнях и ожерельях, тысячи нищих гнусаво просят милостыню, показывая свои увечья и гнойные язвы, тысячи менял монотонно отсчитывают монеты, и тысячи зазывал звонко расхваливают свой товар. Здесь же, на базаре, я услышал удивительную историю от одного нищего, сведущего в нашем языке (он был в неволе у канийского купца). История больше похожа на сказку, но я склонен считать её правдой, к чему приведу довольно веские доказательства.