Алексей Добряков - Уличные песни

Знаю, мать, что ты ищешь меня
По задворкам глухим да околицам.
По какой-то нелепой статье
Дали, мамка, мне целый червонец.

Край сибирский суровый такой.
Но, однако ж, весна нас ласкает.
Только вот плоховато одно:
Меня, мамка, домой не пускают.

Все пройдет, пролетит, словно сон,
Перемелется, станет мукою.
Только ты погоди умирать,
Надо встретиться, мамка, с тобою.

Знаю, мать, что ты ищешь меня
По задворкам глухим да околицам.
По какой-то нелепой статье
Дали, мамка, мне целый червонец.

На Подоле, на углу,
В домике портного,
Родилося три еврея:
Йоська, Мойша, Лева.

Ох, маслице,
Азохн вей!
Не было бы масла —
Не жил бы еврей.
Раз на киевском бану
Угол вертанули.
Не успели улизнуть —
В КПЗ замкнули.

Как сидели в КПЗ,
Масла не видали.
За неделю три еврея
Фитилями стали.
Припев.
Видит Йоська — старший брат:
Дело пахнет дрянью.
Взял все дело на себя —
Вытащил братанов.

Вышел Мойша с КПЗ,
Взял свои отмычки,
И пошел он скок лепить
По старой привычке.

Вышел Лева с КПЗ —
Больше не ворует:
На Подоле, на углу,
Маслицем торгует.
Припев:
Ох, маслице,
Азохн вей!
Не было бы масла
Не жил бы еврей.

Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела,
И в старом парке музыка играла.
И было мне тогда еще совсем немного лет,
Но дел успел наделать я немало.

Лепил я скок за скоком. Наутро для тебя
Кидал хрусты налево и направо.
А ты меня любила и часто говорила,
Что жизнь блатная хуже, чем отрава.

Но дни короче стали, и птицы улетали
Туда, где вечно солнышко смеется.
И с ними улетело мое счастье навсегда,
И понял — я оно уж не вернется.

Я помню, как с фаршмаком была ты на скверу,
А он, бухой, обняв тебя рукою,
Тянулся целоваться, просил тебя отдаться…
А ты в ответ кивала головою.

Во мне все помутилось, и сердце так забилось!
И я, как этот фраер, закачался,
Не помню, как попал в кабак, и там кутил, и водку пил,
И пьяными слезами обливался.

Однажды ночкой темною я встал им на пути.
Узнав меня, ты сильно побледнела.
Его я попросил в сторонку отойти.
И сталь ножа зловеще заблестела.

Потом я только помню, как мелькали фонари
И мусора кругом в саду свистели.
Всю ночь я прошатался у причалов до зари,
А в спину мне глаза твои глядели.

Когда вас хоронили, ребята говорили,
Все плакали, убийцу проклиная.
А дома я один сидел, на фотокарточку глядел —
С нее ты улыбалась, как живая.

Любовь свою короткую хотел залить я водкою
И воровать боялся, как ни странно.
Но влип в затею глупую, и как-то опергруппою
Был взят я на бану у ресторана.

Сидел я, срок прикидывал: от силы пятерик,
Когда внезапно всплыло это дело.
Пришел ко мне Шапиро, защитник мой, старик.
Сказал: «Не миновать тебе расстрела».

Потом меня постригли, костюмчик унесли.
На мне теперь тюремная одежда.
Квадратик неба синего и звездочка вдали
Сияют мне, как слабая надежда.

А завтра мне зачтется последний приговор,
И скоро, детка, встретимся с тобою.
А утром поведут меня на наш тюремный двор,
И там глаза навеки я закрою.

Чередой за вагоном вагон,
С легким звоном по рельсовой стали
По этапу идет эшелон
Из Ростова в сибирские дали.
Заглушает пурга стук колес.
Бьется в окна холодною плетью,
Но порывистый ветер донес
Из вагона унылую песню.

Не печалься, любимая,
За разлуку прости меня.
Я вернусь раньше времени,
Дорогая, клянусь!
Как бы ни был мой приговор строг,
Я приду на родимый порог
И, тоскуя по ласкам твоим,
Я в окно постучусь.
Здесь на каждом вагоне — замок.
Две доски — вместо мягкой постели,
И, закутавшись в серый дымок,
Нам кивают угрюмые ели.
Среди диких обрывистых скал,
Где раскинулись воды Байкала,
Где бродяга судьбу проклинал,
Эта песня тоскливо звучала.

Завернувшись в бушлат с головой,
Пролетаем леса и болота.
Здесь на каждом вагоне конвой,
И торчат по бокам пулеметы.
Мчал все дальше и дальше состав,
И прощались угрюмые ели.
Но, угаснуть надежде не дав,
Всю дорогу колеса нам пели.

Десять лет трудовых лагерей
Подарил я рабочему классу.
Там, гае сгинут лишь тропы зверей,
Я построил Амурскую трассу.
Застревали в снегу трактора,
Даже «сталинцам» сил не хватало.
И тогда под удар топора
Эта песня о милой звучала.

Не печалься, любимая,
За разлуку прости меня.
Я вернусь раньше времени,
Дорогая, клянусь!
Как бы ни был мой приговор строг,
Я приду на родимый порог
И, тоскуя по ласкам твоим,
Я в окно постучусь.

Раз в Лиховском переулке
Там убитого нашли.
Был он в кожаной тужурке,
Восемь ран на груди.

На столе лежит покойник,
Ярко свечечки горят.
Это был убит налетчик.
За него отомстят.

Не прошло и недели
Слухи так и пошли,
Что в Лиховском переулке
Двух легавых нашли.

Забодали тужурки,
Забодали штаны.
И купили самогонки
На помин их души.

Раз в Лиховском переулке
Там убитого нашли.
Был он в кожаной тужурке,
Восемь ран на труди.

Течет речка по песочечку —
Берега крутые.
А в тюрьме сидят арестантики —
Парни молодые.

А в тюрьме-то сыро, холодно,
Под ногой — песочек.
Молодой цыган, молодой жиган,
Начальничка просит:

«Ох, начальник, ты начальничек,
Отпусти на волю.
Там соскучилась и замучилась
На свободе фройля».

«Я б пустил тебя на волюшку —
Воровать ты будешь.
Ты попей, попей воды холодненькой —
Про любовь забудешь».

Любил жиган шантанеточку,
С нею наслаждался.
Пил он, пил воду холодную,
Пил — не напивался.

Помер цыган, молодой жиган.
С ним — и доля злая.
Ходит лишь в степи конь вороненький —
Сбруя золотая.

Гроб несут, его коня ведут.
Конь головку клонит.
Молодая шантанеточка
Жигана хоронит.

«Я — цыганка-шантанеточка,
Звать меня Маруся.
Дайте мне вы того начальничка —
Крови я напьюся».