Рэйчел Кейн - Принц Теней

– Да перестань же, во имя всего святого! – я был вне себя от горя. Сознание Меркуцио путалось, и я не мог не слушать его. Я не мог.

А он продолжал:

– …не Капулетти… не Капулетти виноваты, а Монтекки, враг на врага, яд для одного означает отраву для всех, и я прошу прощения…

– Эй! Молодой господин! Сюда, несите его сюда!

Я поднял голову и моргнул.

В дверях впереди стояла молодая женщина – я поначалу не узнал ее, я только понимал, что это кто-то, кто хочет помочь мне в той тьме, которая сгущалась вокруг меня. Я глубоко вздохнул и оперся о стену, проковылял еле-еле последние десять футов до ее двери и ввалился внутрь.

Внутри было прохладно и темно и приятно пахло травами. Кровать, на которую я уложил Меркуцио, роскошью не отличалась – это был всего лишь узкий матрас, набитый грубой соломой, но он вздохнул с таким облегчением, вытянувшись на нем, как будто это была самая мягкая и изысканная перина. Женщина подошла и встала за нами, она принесла дымящийся, полный воды горшок, несколько кусков материи и какую-то резко пахнущую мазь в другом горшочке. И тут я вдруг понял, что знаю ее.

Колдунья.

Ее взгляд потемнел, когда она посмотрела на моего друга, и она покачала головой, когда оценила полученную им рану… но сказала:

– Помогите мне раздеть его, – и потянулась к завязкам его камзола. Я схватил ее за руку, пристально глядя ей в лицо, но она только покачала головой: – Я хочу помочь, синьор. Только помочь.

Я не услышал в ее голосе ничего, кроме печали и горечи, поэтому отпустил ее руку. Я обрадовался бы сейчас и дьяволу, если бы он явился в клубах дыма и пообещал облегчить страдания Меркуцио.

Мы вместе стащили с него тяжелый бархатный камзол: он был разорван и весь пропитался кровью. Льняная рубашка под ним тоже была красна от крови – словно одежда цветов Капулетти. Она закусила губу и перевернула Меркуцио, открыв взору кровавую открытую рану на спине, и слегка вздохнула, а потом чуть развела в стороны ткань рубашки и попросила меня прикрыть рану приготовленными тряпками. Когда я делал это – я чувствовал, как бьется его сердце. Я понимал, слишком хорошо понимал, что даже если он выживет сейчас – умрет от заражения крови: раны, подобные этой, были смертельны, и никакой врач не смог бы ее зашить.

– Мы можем подарить ему немного времени, – сказала она, понизив голос. – Но рана слишком глубока и слишком опасна.

Кое-что привлекло вдруг мое внимание: чуть ниже того места, где текла густая красная кровь, на груди у Меркуцио были какие-то письмена. Даже не письмена – какие-то буквы, которые я не мог различить, странной формы и вида. Я провел по ним рукой, но они не смывались.

– Оставьте это, – шепнула женщина. – Ему нужно собраться с силами.

Я понял, что она имеет в виду, – что ему осталось недолго, и кивнул в знак согласия. Глаза Меркуцио были закрыты, и веки выглядели прозрачно бледными, вся краска сбежала с его лица. Губы у него были цвета зимнего моря.

Я не думал, что он еще откроет глаза, но он открыл и схватил мою руку с удивительной силой.

– Проклятие на оба ваши дома… – пробормотал мой друг. – Я никогда не хотел этого, Бенволио… прости меня… сними его… отмени, пока это еще возможно… обещай мне…

Глаза его закатились, рот открылся, и он упал на руки молодой колдуньи, чья постель должна была стать для него смертным одром.

– Он еще не умер, – прошептала она и осторожно уложила его обратно.

Она промокнула и промыла рану у него на спине, а потом взяла кусок чистой ткани и намазала ее густым слоем белой мази. Мне она кивнула, чтобы я делал то же самое, и я послушался. Потом я поддерживал Меркуцио, пока она накладывала тугую повязку ему на грудь, от подмышек до талии, закрывая рану и те странные письмена, что я видел на его груди. Она еще не закончила с повязкой, как на белой поверхности ткани стали вновь расцветать кроваво-красные зловещие лепестки – медленно и неукротимо.

Но Меркуцио все еще дышал. Это казалось чудом, и мне хотелось обнять ее.

– Спасибо, – сказал я. – Ты не должна была помогать – ведь я так грубо с тобой обошелся.

Женщина покачала головой.

– Я не могла поступить иначе, – произнесла она. – Мне очень жаль, но Меркуцио понимал, какую цену ему придется заплатить за его месть. Я предупреждала его.

– Он говорил о проклятии… – начал было я, но в этот момент Меркуцио вдруг распахнул глаза, в них плескался такой ужас, что меня бросило в дрожь.

– Тише, тише, я здесь, дружище… – Я взял его окровавленную руку в свою и присел рядом с ним на матрас. Он закашлялся, и кровь тоненькой струйкой потекла из уголка его рта. Лицо его было пепельно-серым, на него уже легла бледная печать смерти.

– Я поступил плохо? – спросил он меня, и в голосе его звучало искреннее беспокойство, отчего мне стало совсем не по себе. – Ах, Бен, во имя любви… я сделал это во имя любви – и во имя справедливости… прости, я никогда не хотел… никогда не хотел причинить вред тебе или Ромео… прости меня.

– Я прощаю тебя, – проговорил я, думая, что он совсем заблудился в холодном предсмертном тумане. – Я бы простил тебе все, Меркуцио, все что угодно, брат мой.

Неожиданно глаза его стали очень ясными и чистыми, он сжал мне руку очень крепко и сказал:

– Я втянул тебя в это, потому что я страшно заблуждался. Любовь – это проклятие, Бен. Любовь – проклятие . Понимаешь?!

Он весь дрожал, мускулы у него были напряжены до предела, и я понимал, что жизнь покидает его. Он отчаянно цеплялся за последнюю ниточку, которая соединяла его с этим миром, и я выдержал его пристальный взгляд, хотя это и было нелегко. Это скорбь по его другу привела его к такому концу. Неудивительно, что теперь Меркуцио с такой ненавистью говорил о любви. И я с горечью вспомнил о Ромео, о его страсти к Джульетте – и вдруг подумал, что Меркуцио прав.

Он держал меня за руку так крепко, что казалось, будто у меня сейчас начнут крошиться кости на запястье, но я выдержал это и произнес:

– Да. Я понимаю.

Он изучал мое лицо очень внимательно, а потом закрыл глаза, будто сдаваясь и признавая свое поражение.

– Нет, – сказал Меркуцио. – Нет, ты не понимаешь… Бен…

Он хотел сказать что-то еще, но слова утонули в чудовищном приступе кашля, когда он задыхался и захлебывался в собственной крови, и губы у него шевелились, но я больше не слышал ни слова.

Я точно почувствовал момент, когда его душа отлетела.

Только тогда я вдруг сообразил, что позволил ему умереть без исповеди, без отпущения грехов, здесь, в этой темной лачуге ведьмы, полной снадобий и трав. Рука его ослабела, а с лица ушло напряжение. Глаза его смотрели в вечность.

Я некоторое время не мог даже пошевелиться, но потом я высвободил руку и сложил ему ладони на груди – на исстрадавшейся, залитой кровью груди. И закрыл ему глаза. Положив ему на веки по золотой монете, я повернулся к колдунье, которая испуганно скорчилась в углу.