Джеймс Клавелл - Сегун. Книга 2

– Ведь прошли годы с тех пор, как мы… Я никогда не устраивал ее для вас, но сегодня вечером самое время… – Потом, не зная, что сказать, догадываясь, что это глупо, невежливо и совсем не к месту, он выпалил: – Господин Торанага считает, что мы должны поговорить.

– Но вы так не считаете, господин?

Несмотря на всю свою решимость, он вспыхнул, голос его зазвучал отрывисто:

– Мне бы хотелось согласия между нами. Я ведь нисколько не изменился, да?

– Конечно, господин, зачем вам меняться? Если что-то не так, это не ваша вина, а только моя. Я прошу вас меня простить.

– Я прощаю вас, – буркнул он, возвышаясь горой над ее паланкином и остро осознавая, что все смотрят на них, в том числе Андзин-сан и Оми.

И до чего же прелестна была она: волосы высоко подобраны, потупленные глаза выражают покорность, а для него это лед, черный лед, который всегда рождал в нем ярость, слепое бессильное бешенство, зовущее убивать, вопить, калечить, бить – творить бесчинства, не подобающие самураю.

– Я снял чайный домик на сегодняшний вечер, – сообщил он, – на вечер после ужина. Мы приглашены на ужин к господину Торанаге. Я был бы польщен видеть вас моей гостьей после ужина.

– Это я буду польщена. – Она поклонилась и ждала, не поднимая глаз, так что ему захотелось повалить ее наземь смертельным ударом, потом уйти и вспорть себе живот крест-накрест, чтобы физическая боль заглушила душевную муку.

Он заметил, что Марико смотрит на него с пониманием.

– Что-нибудь еще, господин? – спросила она заботливо.

Пот бежал у него по спине и бедрам, кимоно потемнело, грудь и голова болели.

– Вы… вы останетесь на постоялом дворе сегодня вечером.

После этого он оставил Марико и отправился сделать подробные распоряжения относительно всего обоза. Как только удалось, он передал свои обязанности Наге и, напустив на себя притворную суровость, быстро зашагал вниз по берегу реки. Достигнув безлюдного места, скинул одежду, бросился в бурный поток, пренебрегая опасностью, и боролся с течением, пока голова не прояснилась и донимавшая его боль не покинула измученное тело.

Приходя в себя, Бунтаро полежал на песке. Теперь, когда она приняла приглашение, он должен был действовать. Времени осталось мало. Он торопливо оделся, собрался с силами и пошел обратно к черному ходу, который вел в сад, постоял там некоторое время, обдумывая свой план. Он хотел, чтобы сегодня вечером все прошло идеально. Очевидно, что сад был несовершенен, как и постройка – грубое провинциальное подобие настоящего чайного домика. «Ничего, – подумал он, поглощенный своей задачей, – все будет хорошо. Ночь спрячет многие недостатки, а фонари дорисуют недостающее».

Слуги уже принесли заказанные им заранее татами, масляные лампы из керамики и чистили посуду – лучшее из того, что нашлось в Ёкосэ, все совершенно новое, но скромное, ненавязчиво приличное, без претензий.

Он скинул кимоно, положил мечи и принялся за уборку. Сначала навел порядок в небольшой гостиной, в кухне и на веранде. Потом вылизывал извилистую тропинку и плиты, уложенные во мху, наконец, камни и окружающий их сад. Он тер, мел веником и щетками, пока все не стало безукоризненно чистым, без единого пятнышка, смирённый трудом, который кладет начало тя-но-ю, когда хозяин должен довести все до полного совершенства. Первым проявлением совершенства почиталась абсолютная чистота.

К сумеркам он закончил основные приготовления. Тщательно вымылся, высидел как на иголках ужин и пение у Торанаги, второпях переоделся в более темное платье и поспешил в сад, заперев ворота. Прежде всего он поменял фитили в масляных лампах. Потом тщательно увлажнил плитняк и обрызгал водой деревья, чтобы листва их поблескивала то там, то тут в мерцающем свете, пока маленький сад не стал сказочной страной, где росинки танцуют под теплым летним ветром. Бунтаро поменял местами несколько светильников и наконец, удовлетворенный, отпер ворота и пошел в гостиную. Тщательно подобранные и аккуратно уложенные в пирамиду кусочки древесного угля горели на белом песке так, как и было задумано. Цветы в токономе смотрелись как нельзя лучше. Он еще раз перемыл безупречно чистую посуду. Чайник завел свою песню, и он обрадовался этому звуку, который ему удалось довести до совершенства, разместив на дне несколько кусочков железа.

Все было готово. Первым условием совершенства тя-но-ю признавалась чистота, вторым – полная безыскусность. Последним, и самым главным, – то, насколько она подходила гостю или гостям.

Он услышал ее шаги по плитам, потом плеск воды – она окунала, следуя ритуалу, руки в сосуд со свежей речной водой и встряхивала их, чтобы просушить. Три осторожных шага на веранду. Еще два шага к занавешенной двери. Даже она должна была наклониться, чтобы пройти через эту дверь, которую сделали низкой умышленно, чтобы смирить каждого. В тя-но-ю все равны, гость и хозяин, самый могущественный даймё и самый скромный самурай. Даже крестьянин, если его пригласили.

Сначала она оглядела составленную мужем композицию. Он выбрал цветок дикой белой розы и, укрепив его между красных камней, капнул одну капельку воды на зеленый лист. «Приходит осень, – хотел сказать он тем самым. – Не оплакивай время осени, время листопада и умирания, когда земля начинает засыпать. Наслаждайся временем нового начала, познай прекрасную прохладу осеннего воздуха в этот еще летний вечер… Скоро слеза исчезнет, исчезнет роза – останутся только камни. Скоро исчезнем ты и я – только камни останутся».

Он смотрел на нее, забывшись, растворясь в том близком к трансу состоянии, которое иногда удается пережить устроителю чайной церемонии, обретшему полную гармонию со своим окружением. Она почтительно поклонилась цветку, подошла и села напротив него. На ней было темно-коричневое кимоно, прошитое нитками обожженного золота и оттенявшее белизну лица и шеи, темно-зеленый оттенок оби гармонировал с цветом нижнего кимоно, волосы она подняла вверх и ничем не украсила.

– Добро пожаловать! – поклонился он, начиная ритуал.

– Вы оказали мне честь, – ответила она, как предписывала ее роль.

Он подал ей легкий ужин на безупречном лаковом подносе. Все было безукоризненно: положение палочек для еды, прихотливый узор, образуемый ломтиками рыбы на рисе, и несколько завершающих картину, разбросанных в совершенном беспорядке диких цветков, которые он сорвал на берегу реки. Когда с едой было покончено, он поднял поднос – каждое его движение имело определенный смысл, который шел из глубины веков, – и отнес его через низкую дверь в кухню.

Оставшись наконец одна, Марико придирчиво оглядела огонь, угли под треножником возвышались тлеющей горкой в море застывшего белого песка. Слух различал шипение и треск огня, сливавшиеся с попыхиванием закипающего чайника, шорохом полотенца, вытирающего фарфор, и плеском воды, которые долетали из кухни. Некоторое время ее глаза блуждали по ряду изогнутых стропил, бамбуку и соломе, устилающих крышу домика. Свет нескольких ламп, которые он расставил в кажущемся беспорядке, делал маленькое большим, обыкновенное – редким, изысканным. Все вместе создавало удивительно гармоничное целое. Рассмотрев все и приняв всей душой, Марико вышла в сад, к маленькой каменной чаше, которую природа веками выдалбливала в скалах, еще раз сполоснула руки и рот прохладной свежей водой, вытерлась свежим полотенцем.