Мейсон Карри - Режим гения. Распорядок дня великих людей

К подобной продуктивности (как и к приему стимуляторов) Грин отнюдь не был склонен в более спокойные периоды своей жизни. Перевалив за шестьдесят лет, он понизил планку и вместо прежних 500 слов в день требовал с себя уже не более 200. В 1968 г. на вопрос интервьюера, можно ли его назвать приверженцем графика «с девяти до пяти», он отвечал: «Господи, скорее уж с десяти до четверти одиннадцатого».

[78]

Первую инсталляцию Корнелл сделал в 1934 г., вскоре после того, как получил работу в большом манхэттенском ателье в отделе домашнего дизайна. Работа с 9.00 до 17.00 была скучноватой и малооплачиваемой, но Корнелл продержался в ателье шесть лет: он считал себя обязанным содержать семью, мать и брата-инвалида. Они жили все вместе в маленьком домике в Флашинге (Квинс), а в мире искусства Корнелл в ту пору не пользовался известностью.

Его положение заметно улучшилось спустя несколько лет – эти годы Корнелл работал по ночам, сортируя и собирая за кухонным столом материалы для своих «волшебных ящиков» [79]. Давалось ему это нелегко. Иногда он слишком уставал за день и уже не мог сосредоточиться на инсталляции, вместо этого он садился почитать книгу, а для тепла включал плиту. Утром сварливая матушка бранила его за оставленный на кухонном столе беспорядок – другого рабочего места у Корнелла не было, и все увеличивавшуюся коллекцию вырезок из журналов и дешевых побрякушек ему приходилось хранить в гараже. Лишь в 1940-м Корнелл собрался с духом, уволился и посвятил все свое время искусству, однако и тогда его привычки почти не претерпели изменений. Он все так же работал за кухонным столом, когда мать и брат удалялись в спальни верхнего этажа. Поздним утром он шел завтракать в город, в местный ресторанчик Bickford, угощался (он был сладкоежкой) кусочком пирога или кекса, причем любовно отмечал эти десертные радости в своем дневнике. Днем он тем или иным способом зарабатывал деньги как свободный художник или дизайнер – лишь бы хватило на оплату счетов и мать не бранила за то, что бросил постоянную работу. Работать он не любил, сидеть без дела ему тоже не нравилось, и в 1940-х он несколько раз вновь нанимался на службу, поначалу радуясь возобновлению привычной, с девяти до пяти, рутины, а через несколько месяцев уставая от нее – и тогда он вновь увольнялся. В итоге он примирился с образом жизни независимого художника, обустроил в подвале мастерскую и получил возможность работать днем. Обширная корреспонденция, а также непрерывный поток художников, кураторов музеев и коллекционеров – все теперь рвались побывать во Флашинге – помогали ему поддерживать связь с миром за пределами материнского дома.

Дневник Сильвии Плат, который она вела с 11 лет до самоубийства [80]в 30, отражает постоянные безнадежные попытки выработать сколько-нибудь продуктивный режим дня. «Отныне и навсегда – попытаться: ставить будильник на 7.30 и вставать, выспалась или нет» – вполне показательная запись января 1959 г. «Покончить с завтраком и уборкой (кровать, посуда, подметание или что там) к 8.30… Начать писать до 9.00 (девяти), это избавит от проклятия». Однако проклятие не уходило или уходило совсем ненадолго, как бы Плат ни старалась выделить неприкосновенное время для ежедневной работы. Лишь под конец жизни, когда она рассталась с супругом, поэтом Тедом Хьюзом и одна занималась двумя маленькими детьми, Сильвия нашла подходящий режим: она принимала снотворное, чтобы заснуть, а около пяти утра, когда действие препаратов заканчивалось, просыпалась и писала, пока не вставали дети. За два месяца работы в таком графике осенью 1962-го она написала практически все стихотворения из сборника «Ариэль» – эта книга, опубликованная посмертно, наконец-то принесла Сильвии славу великого, потрясающе оригинального поэта, нового голоса в американской литературе. В эту пору она была одержима работой, наслаждалась творческим процессом. В октябре 1962 г., за четыре месяца до того, как лишить себя жизни, она писала матери: «Я – гениальный писатель, у меня все есть, я пишу лучшие мои стихотворения, они принесут мне славу».

«Когда я был моложе, – вспоминал Чивер в 1978 г., – я вставал в восемь, работал до полудня, затем делал перерыв, вопя от гордости за самого себя, затем возвращался к работе до пяти дня, потом пил, трахался, ложился спать и с утра начинал все с начала». На исходе 1940-х, когда Чивер с женой и дочерью поселился на девятом этаже на восточной стороне Манхэттена, его привычки несколько изменились, стали более рутинными и деловыми. «По утрам, – рассказал Блейк Бейли в опубликованной в 2009 г. биографии писателя, – он облачался в свой единственный костюм, спускался на лифте в подвал, а там раздевался до трусов и в этом виде работал до полудня. Затем он снова надевал костюм, возвращался в свою квартиру и обедал». На том рабочий день заканчивался. Во второй половине дня Чивер гулял с дочерью по городу, а на обратном пути заглядывал в бар Menemsha на 57-й улице, если ему хотелось пропустить глоточек.

С годами часы утренней работы все сокращались, а время выпивки наступало все раньше. К 1960-м Чивер повадился возвращаться из подвала уже к 10.30 и бродил по дому, притворяясь, будто читает газеты или книги, а сам поджидал момента проскользнуть незамеченным в буфетную и плеснуть себе джину. Дневник, который он начал вести в конце 1940-х и продолжал на протяжении трех десятилетий, отражает постоянную борьбу с алкоголизмом и попытки «достичь хоть какого-то равновесия между творчеством и жизнью». Типичный для Чивера день обрисован в записи 1971 г.:

«Мой лучший час – между пятью и шестью утра. Еще темно. Запевают первые птицы. Я всем доволен и всех люблю. Неудовлетворенность я почувствую ближе к семи, когда в комнату хлынет свет. Я не готов встретить день – не готов встретить его трезвым, хочу я сказать. Иногда мне хочется сразу пробраться в буфетную и налить себе выпивку. Я повторяю заклинание, которое я сочинил три года назад, когда описывал человека, постоянно думающего о бутылке. Помимо всего прочего, эта ситуация еще и склонна повторяться. Часы от семи до десяти, когда я позволю себе выпить, – самые ужасные. Я мог бы принять успокоительное, но не делаю этого… Я хотел бы помолиться, но кому – Богу воскресной школы, провинциальному царьку, чьи ритуалы и возможности мне толком не известны? Я страшусь машин, самолетов, кораблей, змей, бродячих собак, падающих листьев, лестниц-стремянок и воя ветра в каминной трубе. Доктор Геспаден, я боюсь ветра в трубе! До обеда я сплю, охмелев, и обычно просыпаюсь, вновь всем довольный и всех любя, хотя и не приступаю к работе. Кульминация дня, его сердцевина – купание. Затем – уже приближается вечер – я пьян и мирен. Сплю и мечтаю до пяти».