Эндрю Зерчер - Двенадцать ночей

– А давай я просто покажу тебе, – предложил он.

Когда он открыл книгу точно посередине, Кэй тут же с удивлением поняла, что этот изящный, аккуратно изготовленный маленький томик в плотном кожаном переплете – не печатная книга, а манускрипт, что тут все выполнено от руки. Слева пожелтевшая страница была пуста, если не считать слабых потемнений из-за чернил, проступивших с оборотной стороны; но справа почти всю страницу занимал рисунок, тоже чернилами. Единственный глаз, лишенный век, смотрел с бумаги на Кэй, изображенный щедрым черным пером свободно, размашисто и вместе с тем скрупулезно, детально. По бокам от глаза отходили две мускулистые деятельные руки с непропорционально крупными, сильными, открытыми ладонями. Глаз был заключен в большую квадратную рамку, внутри которой по краю шел линейный орнамент из сплетенных листьев. Внизу страницы ближе к правому краю теми же чернилами были написаны несколько слов – написаны рукописными буквами, которых Кэй не могла распознать.

– Это иллюстрация? – спросила она. – Но к чему, к какой истории?

– Нет, эта книга не сборник историй, Кэтрин, – ответил ее отец. Он взял пальцами левой руки более ранние страницы и не спеша полистал, давая ей убедиться, что не только на этой, но и на всех что-то изображено. – Это сборник эмблем. Картинок. Каждая – что-то вроде истории, только здесь, в этих картинках, все происходит одновременно, а не сначала одно, потом другое. Чтобы понять такую картинку, ты должна сама рассказать ее историю.

Кэй любила истории, и это странное глазеющее око поразило ее воображение.

– А эти слова под рисунками – их названия? – спросила она, поднеся палец к надписи на странице, которую он открыл первой, под рамкой с листочками.

– Можно и так сказать. Прочесть ты не сможешь, потому что написано старыми буквами и, главное, не по-английски. Но, если попытаться перевести тебе эту надпись, получится примерно вот что: «Видеть, не видя».

– Не понимаю, что это значит, – сказала Кэй, помолчав. – Ты либо видишь, либо нет. Разве можно видеть и не видеть в одно и то же время?

– У этой картинки есть смысл, Кэтрин. Иногда, чтобы видеть то, что на самом деле, а не то, что кажется, нужно смотреть не двумя глазами, а одним. Когда смотришь двумя, ты способна воспринимать окружающий мир в перспективе, объемно; но это и ограничивает твое зрение, ограничивает как раз тем, что делает его более точным. Порой, говорит эта картинка, мы видим больше благодаря тому, что видим меньше, и, может быть, нам, чтобы проникать взглядом в глубину, лучше и вовсе не видеть в обычном смысле.

– А почему у этого глаза руки? – спросила Кэй. – Это тоже что-нибудь значит?

– Конечно. Руками мы изготавливаем вещи, творим, поэтому руки у глаза подразумевают творчество – определенный его вид. Символизируют такое зрение, которое можно назвать созидательным, творческим, деятельным. И, может быть, у глаза потому нет века, что такое зрение-созидание требует фокусировки, сосредоточенности – тебе нельзя моргать.

Кэй еще некоторое время рассматривала рукастый глаз.

– Тут все рисунки такие же? – спросила она. – Они все что-нибудь значат? Они все про зрение?

– Да, они все что-нибудь значат, но есть такие, которых я не понимаю или мне кажется, что не понимаю. Нет, не все про зрение, только часть. Вот этот… – он открыл другую страницу, где была нарисована полная луна над утихающим морем, – тоже говорит о способах видения. Когда море успокаивается, вода дает идеальное отражение луны, которая на него светит; море воспринимает лунный лик, само становится им, и еще становится тем, что соединяет одно с другим, – светом. Но только в тишине, в сосредоточенности могут созерцатель, созерцаемое и само созерцание стать одним целым. И есть у этого рисунка еще более глубокие значения, но я могу их нащупывать, не более того.

– Более глубокие?

– Да, я так думаю. Надпись под этим рисунком мне неясна. Она означает примерно вот что: «Глаз и его двойник – одно». Но тут каламбур – эти слова можно понимать и по-другому, приблизительно так: «Обвинить друга – значит простить его».

Снаружи с каждой секундой становилось светлее, и Кэй уже не видела своего отражения в оконном стекле, которое перестало быть черным. Внезапным шумом на улице дала о себе знать утренняя доставка молока. Грузовичок остановился с мягким толчком, за которым последовал легкий звон бутылок. Папа встал у окна и вгляделся в сапфирную синеву востока. «И увидим на рассвете, как звезду зажжет восток», – сказал он еле слышно. Словно самому себе.

– Что?

– Ничего, ничего. – Он, похоже, вдруг заметил парнишку, шаркающего в кузове молочными корзинами чуть дальше по улице. – Который час?..

Торопливо вернувшись к столу, он схватил сборник эмблем и пару других книжек и принялся запихивать их в свой потрепанный рюкзак. Повозился немного с ремешками застежек, подтянул их, а затем повернулся к Кэй и потрепал ей волосы – что-то, казалось, держало его, что-то не высказанное.

– Ты про чай забыл, – сказала Кэй.

Он улыбнулся, но чай ему пить было некогда.

– Мама еще сердится?

– По-моему, она просто хочет, чтобы ты завтракал вместе со всеми, как нормальные папы.

Он помолчал, глядя на какую-то книгу, лежавшую на столе. Постучал по ней пальцем – очень мягко, беззвучно.

– Кэй, послушай, – сказал он. – Жаль, что тебе все время приходится быть посередине.

– Я не посередине.

– Боюсь, сейчас ты ошибаешься.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Показалось – так долго, как только может быть, как только дано человеку чувствовать, знать.

– Кэй, запомни, что я тебе показал, хорошо? Запомни накрепко, как ты умеешь.

А затем, как будто ему пришла на ум старая шутка, он небрежно взял кружку и опрокинул чай себе в глотку. Кэй едва не рассмеялась.

– Увидимся, – сказал он. – Пока, люблю тебя.

Он повернулся, чтобы идти. В дверях обернулся.

– Если понадоблюсь, сообразишь, где меня найти. И скажи маме, что у нас всегда есть и будет Париж. Это из старого фильма. Она его любит.

– Ей это не понравится, – сказала Кэй.

– Пожалуй, – согласился он. – Но скажи все равно.

И он ушел. Это было двадцать четвертого декабря, в первый день зимних каникул».

Кэй закрыла карминную книгу, положила ее себе на колени и слегка отвела от нее руки, как от чего-то опасного или драгоценного. Она сидела очень тихо, вглядываясь в приглушенно-насыщенную красноту переплета; вопреки своей обманчивой одноцветности, он, казалось, творил щедрые поля яркости и глубины, ареалы колорита, возникающие и исчезающие одинаково быстро.