Эндрю Зерчер - Двенадцать ночей

– Кэй, – сказал он наконец. – Не уверен, что момент самый подходящий, но кое с чем я хотел бы к тебе обратиться до того, как мы попадем в Рим, к Рацио.

Она смотрела на воду. Ей не хотелось садиться, не было желания ни на чем сосредоточивать взгляд. Но Фантастес, похоже, хотел от нее и того, и другого. За паромом, за молом раскинулись горы; она не видела их, но знала, что они там. Мысль о них, об их высоте, об их массивности, упрочняющей невидимый горизонт, придала ей твердости. Ее желудок встал на место и начал успокаиваться.

Она села на скамейку, к которой подвел ее Фантастес. За их спинами тускло светился и негромко шумел город, а впереди раскинулась темнота, опушенная легким туманом, поднимающимся от воды, густая, но протяженная, как покрывало фокусника, который вот-вот покажет таящиеся до поры сокровища.

– Посмотри вокруг, – сказал Фантастес. – Видела ты в жизни что-нибудь красивее?

В темноте за молом мигали несколько огней – как далеко, невозможно было понять. Вначале Кэй смотрела в их сторону, дивясь, что вид такой плоский – словно простыня огромного экрана, где все сокровища, ближние и дальние, вперемешку. Но, когда она позволила взгляду сдвинуться, стали вырисовываться силуэты – пока лишь смутно, намеками на глубину и цвет, но она знала, что это лишь начало, что со временем будут и горы, и океаны, и небеса, вся плывущая необъятная ширь. Это было как увидеть дуб в желуде или небо в капле воды, повисшей на листочке.

– Нет, – шепотом ответила Кэй. – Прямо чудо какое-то.

– Иногда самые убедительные картины – не те, что отличаются многоцветьем, глубиной и богатством материала, а те, что скрывают все это. Посмотри на этот черный холст: черная чернота, синяя чернота, зеленая чернота, звездная чернота, морская чернота, облачная чернота, древесная чернота, горная чернота. Мы знаем, что все это здесь и скоро пробудится, но пока оно медлит в разных оттенках черного, где чувствуется насыщенность, скрытая сила. Все, что ты видишь перед собой, это затемненный, затушеванный вид, который должен превратиться – и превратится, когда рассветет по-настоящему, – в поразительную, от которой дух захватит, панораму гор, лесов, обрывов, долин, волн и неба. Но то, что тебе сейчас открывается, когда ты смотришь вперед, за гавань, намного мощнее. Я гляжу на воду и вижу ожидание, обещание, неизведанность. Мой взгляд в эту минуту полон страстного стремления.

– Получается, что действительность не так красива?

По непонятной для нее причине Кэй от слов Фантастеса ощутила какую-то досаду.

– Она не менее красива, но по-своему, красотой полдня, которая со временем пресыщает, приедается, потому что она открыта. Ночная же красота никогда не вянет, ибо она еще не просияла, это красота надежды, ожидания, желания. Твой первый взгляд на полдневную красоту – всегда в каком-то смысле последний: она становится знакомой, привычной, безразличной тебе и потому постепенно перестает быть красотой, да и картиной, по большому счету, перестает быть.

– Но тогда красивое… это всегда то, чего ты не можешь получить.

Я хочу, хочу получить. Дайте мне светлый день. Дайте мне светлый день у нас дома.

Фантастес протянул руку в темноту и выставил в ночь открытую ладонь, будто прислоняя ее к оконному стеклу.

– Слишком ценное для нашего владения. Да, возможно. Но, Кэй, тебе ведь и другая красота понятна, да? Пожалуй, я поторопился. Есть красота знакомого, родного; красота дома, его освещенных комнат. Это красоты знания, и, хотя они пугают меня, душат, как если бы я был замурован в гробнице, их мощь ведома и мне. Это движущие силы любого сюжета, всякого повествования, которое вечно промахивает сквозь неуловимое настоящее к постижимому тогда : ко времени в прошлом или будущем, которое можно зафиксировать и удержать, даже присвоить. Духи левой стороны, сюжетчики – вот кому дороги эти красоты, вот кто их бережет и лелеет. Но мне дорого иное: образ, окутанный облаком всех его возможных смыслов, благородный туман настоящего…

Он осекся. Волны легонько шлепались под ними о стенку причала.

– Я слишком много болтаю, – сказал Фантастес. – Я хотел только сказать, что поторопился. Даже у воображения есть свои изъяны.

Пока они разговаривали, шерстяная серая мгла обретала новые оттенки. Вид расчищался клочками, словно там и тут сдергивались отдельные покровы: вот возникла волна, вот появился склон дальней горы, вот померкла звезда, вот осветилось облако. Глядя на все это, Кэй позволяла иллюзиям и зрительным обманам играть с собой: вообразила, например, что вот эта серая масса – неуклюжий нос близко подплывшего корабля, а потом, минуты не прошло, убедилась, что это холм на дальнем берегу. Неподвижный пейзаж открывал себя ей, танцуя.

– Какие изъяны? – спросила она.

– Образ нельзя и ухватить, и понять, нельзя его увидеть и осмыслить в одно и то же время, – сказал Фантастес. Он говорил медленно, как будто вырезая мысль из куска дерева. Кэй слушала, стараясь идти за лезвием его ножа. – В мгновенном акте фантазии, воображения мы воспринимаем нечто и, может быть, восхищаемся им; но чтобы истолковать образ, мы должны его разрушить. Истолкование идет во времени, это процесс, и в нем есть что-то повествовательное. Да, образ жизненно важен, и он дается нам непосредственно, сразу. Но вместе с тем он мимолетен и хрупок, не понят, не познан. Образ подобен тому, что мы называем словом «сейчас». Текущий момент – это когда? Можешь ли ты когда-нибудь сказать: вот оно – сейчас ? И все-таки мы знаем, что оно есть, что, говоря о «сейчас», о настоящем, мы говорим о чем-то реальном. То же самое с образом: как только ты начинаешь сознавать, что восприняла образ, что у тебя возникла фантазия, тут же воображение перестает быть собой и становится истолкованием себя. Вот они в чем – изъяны нашей фантазии, изъяны воображения.

Фантастес помолчал некоторое время – казалось, он был водной поверхностью, на которой еще не улеглись расходившиеся волны.

– Вот, милая, возьми и сохрани у себя.

Кэй взяла у него маленькую книжку. Едва обложка коснулась ее ладони, как узнавание ударом тока метнулось вверх по руке, и ей мигом почудилось в сумерках пристани, что она уже видит и обоняет благородного цвета кожаный переплет, слышит шорох древних страниц.

– Я знаю эту книгу, – сказала она. Слова выскочили из нее сами, рефлекторно. Книжица была действительно маленькая, она почти умещалась на ладони. Ее довольно гибкая обложка была равномерно окрашена в красный цвет глубокого, богатого оттенка, а белые некогда страницы, Кэй помнила, пожелтели. Она держала книгу в руке, припоминая, и рассветный полумрак помогал ей вызвать в памяти то утро неделю назад. Воспоминание, казалось, проистекало из книжки, которая была его источником и в то же время якорем, оно проходило сквозь Кэй, а затем возвращалось из нее обратно в книжку. Мглисто оглушенная, она и сидела на скамейке рядом с Фантастесом, и висела где-то над темной водой.