Эндрю Зерчер - Двенадцать ночей

– Флип, мы могли погибнуть !

Флип поднял голову. Кэй бы не удивило, если бы она увидела слезы на его лице, – но нет, он весь был застывший, однако горя в нем не чувствовалось. Его лицо было на одном уровне с лицом Вилли, и обращался Флип только к нему.

– Разумеется, я не знал, что она так поступит. Разумеется, я не знал, что Гадд так поступит. Он дал мне слово… – Тут он осекся, и его веки опустились на секунду. – И я на его слово положился.

– Но нам , Филип, чьему слову верить? – Фантастес был разозлен, он почти кричал, он словно боксировал зубами с воздухом. – Нам – чьему? Какая правда в тебе? Как мы можем теперь называть тебя другом?

– Не можете, конечно, – промолвил Флип – ровно, негромко. – Я это знаю. И знал. Хотя, по-хорошему, называть меня другом вам следовало бы – как раз теперь в особенности. Я никогда не был тебе лучшим другом, Вилли, чем сейчас, чем в этом. – Вилли поднял глаза по настоянию глаз Флипа, и взгляды двух друзей надолго, непроницаемо встретились. – Ты не можешь этого знать сегодня, но потом поймешь. То, что я сделал – всё, – я сделал, чтобы защитить вас. Помни об этом, Вилли, – Флип не сводил с него немигающих глаз, – помни, что я тебе сейчас говорю; придет время – узнаешь, что́ я сделал и как. Помни.

Флип сидел скованно, жестко, неподвижно. Он походил на камень или древесный ствол. Двое духов продолжали смотреть друг на друга – ни одно веко не дергалось, пальцы не шевелились, дыхание было незаметно, выпрямленные руки были окостенело опущены. Между ними шел безмолвный обмен – обмен дружбой, подумала Кэй; но ей было все равно. Предатель.

Фантастес сделал два стремительных шага вперед, откинул голову и, щелкнув шейными позвонками, метнул плевок Флипу в лоб, которого тот не сдвинул ни на сантиметр.

– Если в тебе хоть капля дружбы еще есть, ты оставишь это место и нас, ты никогда не вернешься ни в горы, ни в Вифинию, ты навсегда покинешь сообщество духов. Если в тебе хоть капля дружбы еще есть, ты не отправишься с этим к Гадду, ты не посвятишь его ни в какие наши планы. А теперь – вон.

Флип с усилием, по-стариковски поднялся на ноги, как будто у него болели суставы. Расправил рукава балахона, разгладил его спереди – но лица не вытирал.

– А тебе, Фантастес, я вот что скажу, – проговорил он медленно. – Я никогда не давал тебе повода ненавидеть меня и сейчас не дам. Я понесу твое презрение, но не как знак моего позора. А как знак твоего.

И решительным, ровным шагом он вышел из белой, тихой комнаты, и стук его подошв постепенно замер.

Кэй внезапно, рывком села вертикально, не понимая еще вполне, что она скажет. Она искала слова.

Рекс.

– Вилли… Рекс… Площадь… Окно…

Вилли устало повернулся к ней, вся жесткость, вся сила противостояния улетучилась из него с уходом Флипа. Губы, язык едва его слушались.

– Что?.. Кэй?..

Она отыскала нить.

– Кат не знает, что я очнулась, верно? Если Рекс скажет Кат, что я разговариваю, бодрствую, она поймет, что она в опасности. Она видела, что я вижу ее, перед тем как они меня ножом… Вилли, ему грозит беда.

– Она права, – сказал Фантастес – но все трое уже ринулись к окну. Кэй поморщилась от боли и резко вздохнула; Вилли с шумом отдернул занавеску. Сквозь боль Кэй с высоты третьего или четвертого этажа увидела переулок и угол ближайшего дома на той стороне. Дальше, ярко освещенная солнцем, лежала главная площадь городка с ее каменной мостовой и приземистыми, видавшими виды зданиями. Кэй видела почти всю площадь, о которой ей говорил Вилли, и, фокусируясь, обретая зоркость после лихорадки и сна, ее глаза стали различать людей. В первый момент она подумала, что они танцуют: они все прыжками неслись к середине площади – двадцать или тридцать человек, со всех сторон.

– Клянусь музами… – прошептал Фантастес – словно ножом полоснул.

Люди остановились, образовав кольцо, а в нем Кэй поверх чьей-то головы увидела лежащее на мостовой неподвижное тело.

Рекс.

– Она убила его, – тихо промолвил Вилли.

И тут, как будто его слова были сигналом, от толпы отделилась одинокая фигура и без спешки, но целеустремленно направилась к дальнему углу площади. За мгновение до того, как она свернула в переулок и пропала из виду, Кэй заметила движение ладони вдоль густой массы темных волос.

Бушуя, корчась, напрягая изо всех сил мышцы шеи и плеч, чтобы всю кровь, какую только можно, втолкнуть в багровеющее лицо, он на мгновение задался вопросом: может быть, ему и впрямь страшно? Звучало и выглядело, без сомнения, именно так. Его тон забирался на такие высоты ярости, что объяснить это можно было только страхом. Он видел, что собравшиеся духи левой стороны это понимают. Он наблюдал за ними из-за кулис своего же спектакля. И за своей игрой наблюдал. Он все отрепетировал от и до, а потом часами прокручивал в уме, пока барка медленно двигалась по реке в густеющих сумерках, столько раз повторил и так тщательно, что сейчас просто от зубов отскакивало. Страшно ему не было – то, что он слегка в себе усомнился, говорило лишь о качестве спектакля.

Ему доводилось убивать. И еще доведется. Если уж на то пошло, в копях под горой он убивал ежедневно. У каждой истории есть начало – так почему у нее не должно быть конца? Убить – значит рассказать историю чьего-то конца, ничего больше. Это его не беспокоило. Мало того – он был готов принять свой собственный конец, когда он настанет. Ему известны были обычные признаки, то, чего следует ожидать, к чему нужно готовиться: дурные предчувствия, ослабление мощи, просчеты – и он знал, что будет им рад. Этому следует быть. Нет, мысль о смерти его не беспокоила – ни о своей, ни о чьей бы то ни было.

Импровизация – вот что его беспокоило. То, что может натворить этим шальным ножом дух правой стороны. Мог натворить. Сейчас, разумеется, он уже мертв.

Он снял толстую шерстяную фуфайку, повесил ее на штырь вешалки и начал расстегивать длинную хлопчатобумажную сорочку, чьи рукава, как всегда, соприкасались с кожей его рук, прикрывали ее. Сорочку он неизменно снимал одним и тем же манером, всякий раз замечал это и замечал всякий раз с удовлетворением. На ней было семь пуговиц, а значит, расстегнуть ее можно было несколькими тысячами способов. В детстве он провел очень много времени, экспериментируя с пуговицами, пока не нашел последовательность, которая устраивала его. Почему – его личное дело.

Кожа его рук была для него священна. Ничья ладонь, кроме маминой, ни разу к ней не притрагивалась. Мама уже много лет как умерла, но он помнил, как она вела ладонью по легкому пушку его рук, словно начиная историю. Одним деликатным, бережным движением он спустил рукав с плеча, с локтя, наконец с предплечья, затем таким же образом спустил другой. В помещении было очень холодно, и он с удовольствием наблюдал за реакцией своей пористой кожи на внезапную студеную сухость воздуха. Он закрыл глаза и почувствовал, как ледяная ладонь перемещается по руке от плеча к запястью.