Эндрю Зерчер - Двенадцать ночей

Когда духи еще обитали в Вифинии, раз в год – на двенадцать зимних дней – двенадцать вифинских рыцарей возвращались из своих странствий, где бы, в каких бы уголках земли они ни были, чтобы торжественно отметить праздник обновления. Из Александрии – три фантазера; из Рима – Рацио и два лада, Ойдос с Онтосом, старейшие из духов левой стороны; из Ливана на востоке – три младших духа левой стороны; от Атласских гор на западе – три младших духа правой стороны. Двенадцать праздничных дней двенадцать рыцарей заполняли состязаниями рассказчиков и стихотворцев, пением, танцами и, конечно, пирами – таких пиров, я думаю, больше нигде в мире не знали и не знают, несравненными по изобилию, по веселью, по пышности и по благородству, которое на них царило. Ох, Кэй, Челночный зал…

Кэй смотрела вниз, на красную каемку своего одеяла. Но теперь, услышав, как голос Вилли дрогнул, она бросила на него очень короткий взгляд и увидела слезы, уже скатившиеся из обоих глаз до подбородка.

Он плачет? Я этого не вынесу. Я не вынесу твоих слез.

Помолчав, тяжко вздохнув, он продолжил:

– В большом зале, в Челночном, где на потолке всю зимнюю ночь мерцают созвездия крохотных бриллиантов, где на полу волны мозаики пенисто набегают на галечные отмели мысли, – там мы пировали, там пели, там топтали торные дороги древних стихотворных ритмов, там создавали и пересоздавали истории, над которыми, будь они рассказаны на каком-нибудь незнакомом, забытом языке, любой все равно плакал бы от радости, от страха, от радости пополам со страхом – плакал бы благодаря самим звукам. И все духи на свете бывали там раз в году, на празднествах двенадцати рыцарей.

В последний из двенадцати праздничных дней, после пиров, устроенных по очереди всеми двенадцатью рыцарями, происходил общий совет. По одну сторону зала занимали свои ряды духи левой стороны, по другую – духи правой стороны. Первым делом звучал великий Рог Первоярости – это был голос, подобный хаосу. Казалось, все мировые шумы слились воедино, и сотрясался сам воздух, раздирало уши и сердце, и всякую мысль, всякую фантазию вычищала из ума эта какофония. Затем, когда яростный рог умолкал, все взоры обращались на процессию двенадцати рыцарей – они проходили через зал молча, каждый с эмблемой своего ордена, каждый нес в руке один из двенадцати жезлов Достославного общества – железных посохов, увенчанных извивающейся змеей и сюжетным камнем. Друг за другом рыцари втыкали свои жезлы в великое колесо посреди зала, где пол сапфирно играет синим светом, падающим из окон; друг за другом они садились на свои троны. Затем появлялся Первый Дух, он проходил через весь зал и получал от двенадцати рыцарей челнок, сработанный из самого светоносного, жемчужно блещущего камня, витой и желобчатый, точно раковина, с углублением для шпульки – для катушки, а с ним получал и ткацкую нить для утка, который челнок ведет поперек основы, чтобы получалась ткань. Первый Дух дул в отверстие челнока, отвечая великому рогу голосом, полным гармонии, музыкой отвечая на ярость, и отверстие он выбирал такое, чтобы задать тон истории, которая будет рассказана, и последующему обсуждению: любовь или война, трагедия или поиски.

Для таинства, которое теперь начиналось, этот звук был как объятие, он окружал его и укреплял во всей его полноте. Тебе, Кэй, дух вроде меня, должно быть, кажется чем-то странным. Мы и здесь и не здесь, мы большие, реальные, осязаемые и вместе с тем эфемерные, исчезающие. Мы как ночные огоньки – то светимся, то гаснем. Тебе мы, может быть, чем-то напоминаем ангелов: участвуем в твоей ежеминутности, а сами при этом в каком-то смысле вечные. Тебе трудно понять. Но, если подумать, не такие уж мы странные. Что такое любовь? Ее можно увидеть? Что такое справедливость, истина? Их можно потрогать? Их можно налить в тарелку или швырнуть о стену? Нет, но ты знаешь, что они есть . Вот так же и мы с Флипом. И вот так же, для нас, Невеста: поразительна, как откровение, прекрасна в наших помыслах и упованиях; она – Красота сама, явление, казалось бы, эфемерное и ускользающее, однако столь же реальное, как очевидные факты, столь же вечное и важное, как величайшие и неоспоримые истины. В большинстве своем люди все готовы сделать ради любви, ради истины, ради красоты. Это абсолютные, высшие ценности. Точно так же духи и фантомы в жизни и смерти верны Невесте, ибо в ней, трогающей и воодушевляющей нас, делающей нас теми, кто мы есть, мы все участвуем, как цветок участвует в аромате, солнце – в яркости, небо – в синеве, деревья – в зелени. В ней мы повенчаны с нашим собственным бытием – больше того, с бытием в целом. В ней мы сочетаемся браком с временем и пространством, в ней мы соединены с истиной, в ней мы обручены.

По этому зову челнока, если сердце духа чисто, приходит Невеста. Описать тебе ее явление я не смогу – скажу только, что оно подобно рассветной звезде, и ты, словно на рассвете, понимаешь: это всегда тут было, таилось, а теперь восходит как всезатопляющая весть. Ее явление охватывает тебя исподволь, как синий свет, падающий из окон Челночного зала, и этот свет вдруг собирается во что-то, будто в камень, будто в блистающий сапфир, который можно подержать на ладони, – до того реально ее присутствие, до того убедительно. Этот момент в звуке челнока имеет название: мы называем его «Невестин камень», почему – никому не ведомо или давно позабыто, но он длится вечно, хоть и кончается в мгновение ока, хоть и проносится сквозь твое сердце, как ласточка через зал, влетела в окно, миг, трепет крыльев, бросок – и вылетела в другое. И все же этого мига достаточно, ибо в присутствии Невесты время делается бездонным и мельчайшая его доля заключает в себе вечность.

В старые времена в день общего совета Первый Дух, подув в отверстие челнока, садился за станок и принимался ткать, а духи, пока он ткал, брали слово, и каждый, говоря, тем самым давал ему нить, и, пока длилось собрание, все звучавшие голоса управляли руками Первого Духа, и возникал гобелен, который отражал весь ход собрания и содержал суждение, к которому оно приходило, и в этом гобелене, если внимательно его читать, можно было увидеть все моменты дня и все его заботы, увидеть в ткани живыми и говорящими на языке цвета, фактуры, рисунка, контраста, темы. Как ты можешь догадаться, у нас их тысячи – думаю, ты заметила некоторые из них в гобеленном зале внутри горы?

Кэй кивнула. Послышались легкие шаги, и, повернув голову на звук, она увидела Флипа, заглянувшего в дверь. Встретившись с ней глазами, он улыбнулся слабой улыбкой, а затем опять посмотрел на Вилли, который, забыв обо всем, продолжал:

– Первый Дух был, можно сказать, душой собрания и его устами. Через него проходило все, через него все разрешалось, подытоживалось – через него и через движение челнока в станке, в его нитях. Но слово брали все, каждый дух имел голос, и, если даже и не было между голосами гармонии, симфония или полифония была. Мы сталкивались, схлестывались, не буду отрицать; но наши войны, наши кампании переходили в образы, которые мы творили, а оттуда в истории, которые мы рассказывали, и с ними распространялись по всему свету, чтобы каждый мог увидеть, узнать, пересказать, потрогать. Но Гадд – как он поступил – это почти непередаваемо.