Эндрю Зерчер - Двенадцать ночей

– И что это значит?

Всем своим истомленным телом Кэй стремилась к отцу, желая, чтобы он взял ее и отвез домой. Да скажите же мне кто-нибудь – что все это значит?

– То, что я думаю, не имеет смысла, – сказал Вилли.

Кэй оцепенела.

– То есть ты думаешь, что я…

– Нет, – сказал Вилли. – Я …

– Да, – решительно проговорил Фантастес. – Да, я так думаю.

– И я, – промолвил Рацио и встал на ноги. – Хотя такого сюжета я не выстроил бы со всеми духами-причинами на свете.

– Хотя такой картины я не смог бы нафантазировать со всеми листьями с дерева из Библа.

– Похоже, мы… может быть, мы, наконец, знаем, кто ты есть, – сказал Вилли.

– Я знал, что ты отыщешь меня, – сказал Нед Д’Ос. – Теперь нам все по плечу.

Кэй смотрела на отца, на его запачканную, мятую одежду, на грязные волосы, на небритое истощенное лицо, в глаза, где раньше было столько игры, щедрости, тепла. Теперь они, казалось, глядели холодно, оценивающе.

Все это было подстроено.

Она не могла к нему подойти.

Ты подставил меня. Да? Подставил?

Она содрогнулась. Ариадна. Ее непонимающий взор остановился на каждом из остальных по очереди. На Рацио она глядела дольше: старый дух левой стороны улыбался необычной для себя широкой и теплой улыбкой, и Кэй, понимая эту необычность, захотела улыбнуться в ответ, захотела взяться за его оливковые руки, и пуститься в пляс, и издать радостный крик, и запеть, ведь, что ни говори, это триумф, их победа, конец ее поисков, ведь все это было ради чего-то , и они это сделали … но нет. Какой-то мышечный комок сдавливал ей затылок, и вся голова была будто сжимающийся кулак.

Ариадна. На нее предъявили свои права боги. Ее нить была не человеческая.

У нее не было сил думать, и она не думала: просто повернулась и, ни секунды не мешкая, пошла по улице прочь от всех – двинулась к реке, туда же, куда ехали машины. Даже если бы задалась вопросом, последуют ли за ней остальные, это было бы ей безразлично; голова, пока она шла, была целиком занята другим, заполнена ощущениями: она чувствовала ветер, по-прежнему дувший в затылок, жесткость и холод тротуарных плит под тонкими подошвами, едкий, острый запах автомобильных выхлопов в ноздрях; и, под всем этим, было истончающее, обессиливающее ощущение тела, которое она раньше считала своим, но, выходит, считала напрасно. Ей хотелось, чтобы ветер перестал ее обдувать, чтобы он попросту дул сквозь нее. Ей хотелось, чтобы он отправил ее в черную пучину илистой реки.

Она сворачивала за углы как попало. Выбирала направление, шла, а потом, когда возникало побуждение, намеренно наобум пускалась в другую сторону. Она была тверда в желании не дать им себя обнаружить – или хоть заставить их потрудиться, идя по следу. Иные из улиц, такие узкие, что, казалось, и тачка едва проедет, будто приглашали ее усесться на миниатюрном крылечке, примоститься на порожке – там, где белый глянец деревянной дверной обшивки соприкасался с тяжелым, затертым подошвами до желтизны камнем, где чернели крашеные лупящиеся перила, вделанные в выцветшие плитки. Она могла бы передохнуть, могла бы дождаться остальных, которые наверняка были где-то недалеко. Ее тянуло сесть на ступеньку и выплакаться. Но всякий раз она двигалась дальше – к очередному повороту, за очередной перекресток, сквозь очередной скверик с голыми деревьями. Остановиться – значило бы признать, что есть предел, граница; и она, хотя уже болели натертые ступни, хотя все чаще возникало желание сесть или просто прислониться к стене или дереву, двигалась дальше, наружу – за грань того, что она доныне называла собой. Мной.

На широком и пустом бульваре, где лишь изредка с шумом промахивали такси, ноги Кэй вконец отказались идти и она, доковыляв до автобусной остановки, опустилась на сиденье. Несколько минут получала удовольствие от тишины и расслабления усталых мышц, слушала ритм своего сердца, который накладывался на замедляющееся дыхание. Несколько минут испытывала желание, чтобы остальные не появлялись еще несколько минут. А их все не было и не было: никакого намека на движение на периферии ее ожидания, никаких черных пальто и осторожных шагов. В животе завязался небольшой узел страха; она сидела на вращающемся сиденье под навесом остановки и смотрела на линии мостовой, неподвижно проходящие через ее поле зрения. Десять минут прошло. Она начала считать. Двадцать. Когда наконец набралась отваги и огляделась, то ничего не увидела, кроме пожилого пьяницы, который брел, удаляясь от нее, по ее стороне бульвара, вытянув одну руку и разглагольствуя во весь голос. Судорога прошла по ее туловищу, как от удара током. Она вонзила ногти одной руки в другую с тыльной стороны, но даже не поняла, какой из рук больно.

Они не придут за ней. Она одна. И, поскольку она, двигаясь, нарочно избегала системы, нарочно не обращала внимания, куда сворачивала, нарочно даже не осматривалась на ходу, теперь у нее не было понятия, как она шла и как вернуться назад. Ей было позарез необходимо избавиться от историй, которые рассказывал Вилли, уклониться от всего, что эти истории с собой несли, от всего, что могло уменьшить ее, изгладить, обратить в тень. Но этот побег, подумала она, опять лишил ее отца. И он опять лишил ее Элл. Кэй заплакала, потому что вокруг никого и можно было не стесняться.

Жаркие всхлипы выкипали из нее, слезы текли по лицу. Быть одной. Убежать. Лишиться всех. Быть одной. Она вытерла слезы. Нет, не этого она хотела. Плач продолжался. Прижимая к лицу мокрый рукав, чувствуя щекой его холод, она словно бы увидела что-то – что-то очень-очень далекое: темную комнату, чье-то замешательство при пробуждении, чье-то туловище в намокшей постели, лампу у двери – и тут она разом, мигом, как будто опять нахлынуло во рту от листа, вспомнила свои сны, приходившие ночь за ночью: сны об отце и Гадде, сны о плывущей по реке барке, об Огнезмее, о злости, о гордыне; сны о недоброй, холодной энергии. Сны о красном зареве, разгорающемся над Вифинией.

Что это значит? Что все это может значить?

И тут, внезапно, будто тоже во сне, произошло невероятное. На пустой мостовой возник автобус, он с шумом приблизился, и водитель, увидев Кэй в стеклянном укрытии, нажал на педаль визгливого тормоза. Автобус остановился, распахнулась дверь; Кэй нарочно отвернулась от нее – не было ни денег, ни представления, куда ехать, и она не знала французского. Глядя на хвост стоящего автобуса, она постаралась сообщить этим водителю, что садиться не намерена. В задней части автобуса тут и там сидели редкие пассажиры: в самом хвосте – старая женщина с седым пучком и темно-красной губной помадой; с дальней стороны, лицом к ней, темнокожий юноша в глаженой крахмальной рубашке и с рюкзаком на коленях; а близко, совсем близко – темная копна длинных черных волос, видимо, молодая женщина, она сидела отвернувшись. Кэй смотрела на нее, когда дверь закрылась и мотор автобуса снова взревел. И тут женщина повернулась к ней лицом.